Завтра мы будем вместе - Галина Врублевская

Мальчик еще мал, чтобы создавать проблемы девушке. Нам с Островским предложили лечь в кабинете, места там хватило бы на пятерых. Оксане были известны нюансы моего возвращения из Африки в каюте Валерия. Я говорила ей о близости с ним. Но с тех пор прошла целая эпоха — моя жизнь с Юрой. Неужели Оксанка думает, что я соглашусь вернуться к прежним отношениям? Впрочем, бояться мне нечего. Я знала, что без моего согласия Валерий не посмеет приблизиться ко мне. А другого места для нас в квартире не было.

Мы посидели еще немного за столом. После того как мы устроили наши походные постели, мы сами будто оказались в походе.

— Ну-ка, Танюшка, принеси гитару, побренчим, — попросил Островский.

— Я еще не умею, Валерий Валерьевич. Мне дядя Володя ее недавно купил.

— Я сам попробую. Конечно, с аккордеоном мне сподручнее, но где наша морская братия не пропадала.

Таня побежала в комнату и вернулась с гитарой.

Островский, задумчиво перебирая струны, подкручивал винтики грифа. Скоро он настроил инструмент, сыграл несколько пробных аккордов.

Он завел популярную туристскую песню. Мы вразнобой поддержали его. Постепенно наши голоса окрепли, хор зазвучал слаженно.

— «Капитан, обветренный, как ска-а-а-лы…» — затянул Валерий.

— «Вышел в море, не дождавшись дня, — подхватили мы. — На прощанье подымай бокалы золотого терпкого вина-а…»

До полуночи мы пели песни. Мы были сейчас дружной командой, экипажем романтиков: и рациональные программисты Оксана с Володей, и исследователь Островский, и я — бизнес-леди туризма, и наши дети-школьники. Глухонемой Коленька отбивал такт руками по столу.

* * *

Затем мы разошлись по своим спальным местам.

Мы лежали с Островским в темном кабинете, на полу, на отдельных матрасах. Лежали и негромко разговаривали. Каждое слово, произнесенное шепотом в непроглядную тьму, было весомее, искреннее, чем то же самое, сказанное при ярком свете за столом. И сама собой излилась моя главная новость — об отце.

— Катюша, как я рад за тебя. Человек с корнями увереннее на этой земле стоит.

Я услышала, как Островский встал со своего матраса и приблизился ко мне. Он присел рядом со мной, осторожно обнял меня, поцеловал в щеку:

— Девочка моя. Сколько переживаний, сомнений, бед выпало на твою долю. Наконец-то ты все узнала!

Он еще раз поцеловал меня, теперь в шею, за ухом. Я едва заметно отстранила голову. Он почувствовал мое движение, тотчас встал и вернулся на свое ложе.

— Прости меня, я совсем сошел с ума от радости.

С того момента, когда ты появилась у нас на полигоне и назвалась моей дочерью, я всегда испытывал вину. Будто и впрямь был твоим отцом, не признающим ребенка. И еще — я чувствовал ответственность за тебя. Твоя новость сбросила с меня груз этой несуществующей вины. Ты, Катюша, для меня больше чем дочь. Ты — любимая женщина. Я понимаю, еще слишком мало времени прошло со дня трагического ухода Юрия, но, может, ты согласишься хотя бы иногда встречаться со мной — сходим в ресторан или театр.

— Ты прав, Валера, времени прошло мало.

Я откинула свою руку на пол, в его сторону, и тут кончики наших пальцев соединились. Я почувствовала, как волнение зарождается в моей груди, жаром опускаясь к животу. Сильно заколотилось сердце. Но может, причиной тому было выпитое сегодня шампанское.

— Валера, останемся друзьями, — сказала я, с усилием отрывая от него руку. — Сейчас не время говорить о чувствах.

— Пусть мы будем друзьями, — покорно согласился Островский, — но что нам мешает поставить штамп в паспорте. Мало ли что может со мной случиться. Я хочу позаботиться о тебе и о Коле. В наше время, когда человек владеет имуществом, формальности — не пустяк.

— Что с тобой должно случиться? Ты болен? — встревоженно привстала я с матраса.

— Нет, девочка. Я так просто сказал. С каждым может что-то случиться. Не забывай, что мне уже за пятьдесят перевалило.

— Нет, Валерий Валерьевич, ради имущества пачкать свой паспорт не стоит.

— Ты меня не так поняла, Катюша. Я люблю тебя, моя ласточка, давно люблю. И кроме тебя, мне никто не нужен.

У меня перехватило дыхание. Слишком все это было неожиданно. Я никогда не собиралась стать женой Островского. Я тоже любила его, но любила как дочь, как спасенная им пленница. Не знаю, чего больше было в моих чувствах: благодарности, уважения или необъяснимой тяги к человеку более замечательному и возвышенному, чем я. Снова передо мной промелькнула вся моя жизнь, со всеми ошибками, необузданностью стремлений, роковыми срывами.

— Спокойной ночи, Валера. Давай спать. Завтра — нет, уже сегодня — надо рано вставать.

Валерий разочарованно молчал. Он даже не откликнулся на мое пожелание доброй ночи. Наше дыхание становилось все более ровным и все дальше разводило нас в разные стороны, каждого — в свой сон. Валерий провалился в бездну сна первым. Вот он легонько всхрапнул, раз, другой. Вдруг неприличный звук глуховатым щелчком выпростался из-под его одеяла. Валерий как будто признался мне в маленькой, простительной слабости.

Я никому не выдам его тайну. Снисходительная нежность наполнила мое сердце. Оказывается, он не бог, а просто человек.

Долгая, мучительная зима постепенно отступала.

В дневные часы припекало солнце, растапливало сугробы и выжимало под ноги прохожим веселые ручейки. Но с вечерними сумерками морозный воздух вновь воцарялся в городе и леденил тротуары.

Так и мое желание поехать в Москву то разгоралось, то остывало. Было неясно, как примет меня сестра, найдем ли мы с ней общий язык.

Тем временем из Москвы пришло долгожданное письмо. Сестра изложила в нем все, что, со слов отца, ей было известно об обстоятельствах его знакомства с моей матерью. В тот год Родион Сергеевич Ершов уже занимал заметную должность в Министерстве обороны, хотя еще и не был адмиралом.

В составе правительственной комиссии он приехал в Ленинград, на плановую проверку военно-морского училища. В первый же день он обнаружил в организации учебного процесса какое-то серьезное упущение и, по обыкновению, бурно и резко отчитал начальника училища. Однако и сам пострадал от своей горячности, вдруг ощутив резкую боль в сердце. Отец, заметила в письме Алла, был очень вспыльчивый человек. Боль нарастала, сделалась невыносимой, и Родиону Сергеевичу пришлось обратиться в санчасть училища. Здесь Нина, моя мать, оказала ему первую помощь. Второй помощи столичному инспектору не понадобилось. Минут через двадцать ему полегчало, и он тут же превратился в обаятельного Родю, каким обычно представал перед хорошенькими женщинами. Знакомство морского офицера и фельдшерицы имело продолжение. Родион Сергеевич пригласил Нину вечером в ресторан, а затем вернулся к своей инспекции и благополучно завершил ее.