Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин

черствыми и несчастен – но внутри этого и через это этот же самый несчастный страдалец и есть вампир, который из самого своего этого страдания выпивает, как горячую кровь, жизнь, дыхание, размах; так что выдрать его из почвы трудно, и когда он уходит из дома, то это как разрыхление почвы или как пересадка, нужная для некоторых растений. Так что читаем новыми глазами, <это несчастье> как блаженство свиньи, которая купается в грязи, или Пушкина, которому татарин наскочил в бане на спину и стал ломать кости, или как китайский пациент под иглоукалыванием, или как боксер <принимает> совершенно необходимую боль от ударов противника и радость, что он допущен к бою:

Встал поздно. Зубы болят и лихорадка. Не могу работать головой. И не надо […] Вечер работал до второго часа сапоги. Очень тяжело в семье. Тяж[ело], что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, всё это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают – не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты – теперь такая – я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то что страдаю, а лишен жизни, вот уже 3 года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни – я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. (4/16.4.1884 // 49, 77)

Слово несчастье сказано. Оно оттого, что ближние замыкаются от Толстого, не хотят видеть его, на его месте видят то, что им удобно. Несчастье оттого, что он видит, что так у них больше уходит жизнь, чем у него, и как ясно, что погибнет. Так можно смотреть на отсыхающую руку или в гангрене и страдать, что от сердца туда не доходит кровь и рука погибнет. Кажется, вот она, и прикажи кровообращению восстановиться, но – воле не подвластно, и устроено как-то наоборот, так что впечатление как от аттракциона, где предлагают большие призы за проехать пять метров на велосипеде, но с редуктором на руле, так что поворачиваешь руль вправо, и колесо поворачивается влево: делаешь наоборот. Толстой давно в неметрическом пространстве, где всё как-то так наоборот.

[…] Цель и обязанность человека есть служение ближнему […] надо выработать правила, как нам, в нашем положении, служить? А чтобы нам, в нашем положении, служить, надо прежде всего перестать требовать службы от ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать – это прежде всего служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и т. п. {выносить горшки уже не говорит, это пройденный этап}. Мы этим начнем служить другим. (4/16.4.1884 // 49, 78)

В те же годы, в январе 1883 года, Надсон[122] горит ярким пламенем этого служения другим, всему миру, и если ему скажут, служи себе, с какой досадой он отмахнется:

…только одно лишь желанье,

Один лишь порыв запылал в нас огнем —

Отдаться на крест, на позор, на страданье,

Но только бы дрогнула полночь кругом!..

Не то же ли чувство нас всех согревало —

Любовь без завета к отчизне родной —

Не то же ли солнце надежды сияло

Нам в жизни, окутанной душною мглой?..

Но странно: – собратья по общим стремленьям

И спутники в трудном житейском пути, —

С каким недоверьем, с каким озлобленьем

Друг в друге врага мы старались найти!

Здесь уже заложено будущее взаимное последовательное уничтожение революционных ячеек. Так падает с велосипеда молодой и спортивный, настроенный честно получить приз, проехать по прямой только 5 метров. Юродивый Толстой и мудрит, и раздражает всех, что он выделывает на своем велосипеде?

Между его мечтой освободиться от семьи, которую он считает низостью, как катаньем на велосипеде, и уходом из семьи в конце концов та связь, что уход из семьи был как раз тем движением наоборот, которое возвращало к семье из изоляции, которой его окружили.

Сейчас вставка как будто другой темы, но по сути то же: как темная несдвигаемость, непроворачиваемость семьи, так косное тело. Вопрос в том, связан ли упадок настроения с болезнью. И из дневников видно, что связан. Нет того гордого стоического, что телом в прахе истлеваю, умом громам повелеваю[123].

Опять слабость смертная. Дома шил сапоги. Но вышел пить чай и присел к столу, и до 2 часов. Стыдно, гадко. {А почему не сказал, великий писатель с мировым именем, что мне надо работать, простите, расстанусь с вами, почему не мог оторвать от тягостного разговора?} Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо как во сне беречь себя, чтобы во сне не испортить нужного на яву. Затягивает и затягивает меня илом, и бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. – Злобы не было. Тщеславия тоже мало, или не было. Но слабости, смертной слабости полны эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить свою жизнь. (11/23.4.1884 // 49, 81)

Начинаем понимать, чему удивлялись в прошлом семестре: почему год за годом кается в упадке, срывается, сбивается на раздражение и потом бранит себя, почему не примет какие-то решительные меры. Для чего? Чтобы выбраться из ила? У Ионеско есть литературное сновидение ил, в котором он тонет. Так дерево врастает в ил. У Ионеско и Толстого эти повторяющиеся сообщения о погрязании как радостные хрюканья свиньи в грязи. Как сообщения о том, что попили и поели, и живем. Смертью было бы отмывание от этого ила и чистая стерильность, чего столькие хотели и добивались. А эта жизнь полная, жирная, в грязи.

[12/24 апреля 1884] Поздно. Та же слабость и тот же победоносный ил затягивает и затягивает. Почитал Mencius’а {ученик Конфуция} и записал за два дня. Бродят опять мысли о Записках не сумасшедшего. Пошел ходить {! Я говорю, так рыщет зверь в лесу, так дерево пускает свои корни куда может, так Толстой одевает простое и идет шататься по городу}. Прошел с тоской по балаганам. Дошел до Тверской, вернулся, болел