Мой генерал - Татьяна Устинова

Теперь она уже была не против — пусть бы затеял. Но непросить же его об этом! А может, попросить? Только как? Она не знала.

— Ну как тебе пиво? — Он плюхнулся рядом, шезлонг скрипнул иотъехал назад.

Федор вытянул ноги и ладонью смахнул с лица воду. Щеки унего были красными, как у мальчишки. Марина на него засмотрелась.

Он взял с плетеного столика свою бутылку, закинул голову ивесело забулькал.

— Хорошо, — заключил он, перестав булькать. — Мы с отцомкаждую неделю баню топим. На участке. Я тебя отвезу.

Это было обещание или ей только так показалось?

— Мама какие-то чаи заваривает, ягодные смеси, а мы с отцомвсе больше по пиву. Она даже обижается, говорит, зачем я стараюсь?! Онасмешная. А у тебя?

— Что?

— Какая мать?

Марина не знала, как ответить на этот вопрос. Уж точно несмешная.

Какая у нее мать? Твердая? Непреклонная? Строгая?

Выходило что-то очень похожее на характеристику пламенногореволюционера двадцатых годов, а мать не была пламенным революционером.

— Она… не очень счастливая, — сказала Марина наконец. — Отецрано умер. Он ей во всем подходил, был профессор, доктор наук и все такое, апотом оказалось, что все эти годы у него была вторая семья, и какая-то оченьпростая. Она продавщица или швея, я не помню, и потом мама с бабушкой это отменя долго скрывали. Я узнала, только когда выросла, мне мама сама рассказала.

— Зачем?

— Что?

— Зачем рассказала?

Марина улыбнулась жестяной улыбкой.

— Чтобы я была ко всему готова, так она сказала. Понимаешь?Чтобы никому и никогда не доверяла. В смысле — мужчинам. Даже самые лучшие изних, сказала она, на самом деле подонки. Они по-другому организованы. Крайненизко. У них нет никакого чувства ответственности ни перед кем. И рассказалапро отца.

Мать рассказывала ровным голосом, сидя на жестком стуле, иее спина была такой же прямой, как спинка ее стула. Руки с накрашенными ногтямилежали на белой скатерти, чуть подрагивая. Марина смотрела на них, и внутри унее все корчилось и обугливалось, как будто там поливали кислотой, — она нехотела слушать, не могла, боялась, а мать все говорила и говорила, ровным,спокойным голосом.

Еще она говорила, что глупо и невозможно потратить жизнь нато, чтобы оказаться служанкой у никуда не годного, отвратительногопредставителя другого биологического вида. Жизнь одна, надо жить ее только ссобой. Уж она-то, мать, сейчас это отлично понимает. От сожительства с этимсамым другим видом могут появиться детеныши, и тогда вообще смерть — полнаяпотеря себя, конец индивидуальности, пожизненное рабство, каторжные работы.

Только услужение, животные радости, вроде сытного обеда исна. Ты больше не человек, ты некое передаточное звено для дальнейшей экспансииэтого самого биологического вида, с которым имела несчастье связаться.

И все. Все.

Ужас плеснулся той самой кислотой, как будто растопил тонкийфлер, застивший глаза весь этот невозможный день.

Мать предупреждала ее, а она!.. Она не вспомнила ни одногоурока из того, что преподавала ей жизнь, — мать всегда толковала про эти уроки.

Боже мой, где я, что со мной?! Ночь, бассейн, и рядомнезнакомый — почти! — голый мужик с бутылкой пива и толстой цепочкой на бычьейшее!

Они крайне низко организованы. Они подонки. Даже самыелучшие из них никогда…

— Марина.

Она сейчас поднимется и уйдет. Она не останется тут ни наодну минуту. Он просто воспользовался ситуацией, он…

— Марина.

Еще не все потеряно. Она еще успеет вернуть свою свободу.Впрочем, он и не претендовал на ее свободу. Он присвоил ее тело, но с телом онакак-нибудь разберется!

— Марина, черт тебя побери.

Она вдруг как будто опомнилась, остановилась и посмотрелавокруг. Оказывается, она уже успела натянуть халат и даже завязать еготуго-туго. Федор Федорович Тучков смотрел на нее внимательно, без тени улыбки.

— Что с тобой?

Он продолжал сидеть, хотя его поминутную, как удрессированного пуделя, вежливость она уже хорошо знала. Он продолжал сидеть,не делая ни одного движения, — даже рука так же свешивалась с подлокотника,кончики пальцев чуть касались ковра.

— Что с тобой?

Она не могла рассказать ему про крайне низко организованныхмужских особей, и про свой страх, и про кислоту, залившую внутренности. И ещепро то, что все, что он затеял, — не для нее.

Он ошибся. В пылу своего курортного расследования, которымон, оказывается, занимался, он принял одно за другое. Он принял Марину закого-то еще. За развеселую и ничем не обремененную девицу, которая станет питьс ним пиво, скакать по трехспальному сексодрому, валяться на пляже, почесыватьпятки, обмирать от теннисных побед и бронзовой груди эпохи Возрождения.

Она не такая. Она не станет. Она не может.

Он все перепутал.

— Все зашло слишком далеко, — сказала она холоднымпрофессорским голосом. Этот ее голос Эдик Акулевич называл «кафедральным».Шутил. — Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.

— Что нашло?

— Я не должна была ничего этого делать.

— Чего этого? Пить пиво? Купаться в бассейне?

Он не понимал, что такое могло с ней произойти за однуминуту у него на глазах. И что теперь с ней делать?

Ее нужно было как-то возвращать оттуда, где она оказаласьсейчас, это-то он понимал. Только как? Как возвращать, если он понятия неимеет, что с ней?!

— Федор, мне нужно идти. Правда. Я… слишком увлеклась. Этонепростительно, я знаю, но все же я прошу меня… простить. Где мои тапки? А, вотони.

Он продолжал сидеть.

Господи, сделай так, чтобы он не двигался, чтобы он так исидел, свесив до пола длинную руку, чтобы только не делал ни одного движения,потому что если не сделает, значит, все правильно. Значит, так оно и есть —крайне низко организованные, примитивные существа другого биологического вида,и жаль тратить на них свою единственную жизнь, и мама права, Беркли с Йелемединственное, ради чего стоит жить.

Тут он понял, что она непременно уйдет «навсегда» и большеон ее не увидит, потому что завтра, едва рассветет, она на попутном грузовикеукатит в Москву — оправдываться перед семьей за недостойное поведение исадиться за написание следующей диссертации — «академической», наверное, потомучто докторскую она уже написала и даже защитила. И только так она смоет с себяпозор двух последних дней, и имя этому позору — Федор Федорович ТучковЧетвертый.