Маленькая барабанщица - Джон Ле Карре

— Один брат.

— А чем он занимается?

— Его убили на войне в шестьдесят седьмом году.

— На войне, после которой Мишель очутился за Иорданом, — сказала она. Впрочем, она не ожидала получить от него правдивый ответ, хотя и получила. — А ты тоже участвовал в той войне?

— Можно сказать, да.

— А в предыдущей? Я не помню, когда она была.

— В пятьдесят шестом.

— Участвовал?

— Да.

— А в следующей? В семьдесят третьем?

— Возможно.

— А за что ты сражался?

Молчание.

— В пятьдесят шестом мечтал стать героем, в шестьдесят седьмом — за мир. А в семьдесят третьем, — казалось, ему труднее было припомнить, — за Израиль, — сказал он.

— А сейчас? За что ты сражаешься сейчас?

«Все и так ясно, — подумала она. — Чтобы меньше было смертей. Потому они и ко мне обратились. Чтобы в деревнях могли танцевать дабке и слушать рассказы о путешествиях».

— Осси?

— Да, Чарли.

— Откуда у тебя такие глубокие шрамы?

Темнота от его молчания становилась наэлектризованной и словно искрилась.

— Я бы назвал это метами ожогов: я горел в танке. И пулевые ранения, когда вылезал.

— Сколько тебе было тогда лет?

— Двадцать. Двадцать один.

«Когда мне исполнилось восемь, я вступил в ашбал, — вспомнила она. — В пятнадцать...»

— А кто был твой отец? — спросила она, желая продлить этот миг.

— Первопроходец. Один из первых переселенцев.

— Откуда?

— Из Польши.

— Когда же он переселился?

— В двадцатые годы.

— А чем он занимался?

— Был строителем. Работал руками. Превращал песчаные дюны в город, который назвали Тель-Авивом. Считал себя социалистом. Не очень верил в Бога. Не пил. Никогда ничего не имел, кроме грошовых вещей.

— И ты хочешь быть таким же? — спросила она.

И подумала: «Не ответит. Сделает вид, что заснул. Не приставай».

— Я выбрал более высокое призвание, — сухо отозвался он.

«Или оно выбрало тебя, — подумала Чарли, — ибо рожденный пленником выбирать не волен». И с этой мыслью она очень быстро уснула.

А Гади Беккер, закаленный в сражениях боец, тихо лежал без сна, глядя во тьму и прислушиваясь к неровному дыханию завербованной им молодой женщины. Зачем он все это ей наговорил? Зачем рассказал о себе, посылая на первое задание? Порой он сам себе больше не доверял. Он напрягал мускулы— и обнаруживал, что путы дисциплины уже не стягивают его, как прежде. Он намечал линию поведения — и, оглянувшись, обнаруживал, что шел не по прямой, а петляя. «О чем же я все-таки мечтаю, — думал он, — о борьбе или о мире?» Он уже слишком стар и для того и для другого. Слишком стар, чтобы продолжать, и слишком стар, чтобы остановиться. Слишком стар, чтобы жертвовать собой, но и удержаться уже не может. Слишком стар, чтобы не знать запаха смерти, когда идешь на убийство.

Он снова прислушался к дыханию Чарли, ставшему более ровным. И вытянув в темноте, совсем как Курц, руку с часами, взглянул на светящийся циферблат. Затем так тихо, что если бы даже она не спала, то вряд ли услышала бы, — надел свой красный пиджак и выскользнул из номера.

Ночной портье был человек дошлый, поэтому, едва завидев хорошо одетого господина, сразу учуял возможность подзаработать.

— У вас есть телеграфные бланки? — властным тоном спросил Беккер.

Ночной портье нырнул под стойку.

Беккер начал писать. Большими буквами, тщательно выводя их черными чернилами. Он помнил адрес наизусть: контора адвоката в Женеве — адрес прислал из Мюнхена Курц, перепроверив у Януки, можно ли им по-прежнему пользоваться. Текст, который начинался словами: «Убедительно прошу сообщить вашему клиенту...» — и касался наступления срока платежа по векселям согласно договоренности, он тоже помнил наизусть. Получилось сорок пять слов; перечитав их, Иосиф поставил подпись — так, как терпеливо учил его Швили. И отдал бланк портье вместе с пятьюстами драхмами чаевых.

— Отправьте телеграмму дважды, понятно? Тот же текст — дважды. Сначала передайте по телефону, а утром — из почтового отделения. Не перепоручайте никому, сделайте это сами. Квитанцию потом пришлете мне в номер.

Портье сделает все в точности, как велел господин. Он был наслышан про чаевые, которые дают арабы, мечтал получать такие. Сегодня наконец и ему перепало. Он с радостью оказал бы господину и кучу других услуг, но господин. увы, остался глух к его намекам. С грустью смотрел портье, как добыча ускользает у него из рук: господин вышел на улицу и направился в сторону набережной. Фургон связи стоял на стоянке для автомашин. Великому Гади Беккеру пора было отправить донесение и убедиться в том, что можно начинать большую операцию.

Монастырь стоял в двух километрах от границы, в лощине меж высоких валунов, среди которых росла желтая осока. Место было печальное: запущенные постройки с осевшими крышами, двор, окруженный полуразрушенными кельями, на каменных стенах которых нарисованы девчонки с обручами. Какой-то постхристианин открыл было здесь дискотеку, а потом, как и монахи, бежал. На заасфальтированной площадке, предназначавшейся для танцев, стоял, подобно боевому коню, которого готовят к битве, красный «мерседес», подле него — чемпионка, которая его поведет, а у ее локтя — Иосиф, распорядитель-администратор.

— Сюда, Чарли, привез тебя Мишель, чтобы заменить номера на машине и проститься с тобой; здесь он вручил тебе фальшивые документы и ключи. Роза, протри еще раз эту дверцу, пожалуйста. Рахиль, что за бумажка валяется на полу?

Перед ней снова был придирчиво требовательный Иосиф. У дальней стены стоял фургон связи, его антенна тихо покачивалась от дуновений жаркого ветерка.

Таблички с мюнхенскими номерами были уже привинчены. Вместо знака дипломатического корпуса появилась пропыленная буква "Г", обозначавшая, что машина зарегистрирована в Германии. Ненужные мелочи были убраны. На их место Беккер, тщательно все продумав, стал раскладывать сувениры со смыслом: в карман на дверце был засунут затасканный путеводитель по Акрополю; в пепельницу брошены зернышки от винограда, на пол — апельсиновые корки, бумажки от греческого мороженого, обрывки оберток с шоколада. Затем — два использованных входных билета для осмотра развалин в Дельфах, карта дорог Греции, выпущенная «Эссо», с прочерченной красным дорогой из Дельф в Салоники, с пометками на полях, сделанными рукою Мишеля по-арабски, рядом с тем местом в горах, где Чарли стреляла и промазала. Расческа с застрявшими в зубьях черными волосками, протертая остро пахнущим немецким лосьоном для волос, который употреблял Мишель. Пара кожаных шоферских перчаток, слегка сбрызнутых одеколоном Мишеля. Футляр для очков от Фрея из Мюнхена, в котором лежали очки, случайно разбившиеся, когда их владелец остановился недалеко от границы, чтобы взять в машину Рахиль.