Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

Старый индус поднял глаза на своего врага и понял, что жалок и беспомощен. Впервые в жизни он понял, что с самого начала был не любим своим богом, потому что не пожелал прислушаться к его голосу, отдавая в руки безжалостной судьбы одного ребенка за другим. Смерть каждого из них была предупреждением, знаком свыше. И теперь смерть станет лучшим избавлением для него.

– Убей меня, – сказал он.

Но враг его молчал и смотрел так, словно пытался вырвать из него жизнь одним только взглядом. Старый индус опомнился, когда почувствовал, что кожа на лице его горит. Веки, зардевшись, пылали. В горле уже бился, пытаясь вырваться, крик. Индус зарычал, рванулся, но ременные узлы были слишком крепки! Пламя ада било ему в лицо – закипала кожа, брови и борода превратились в пепел, и сам он обращался в одну горящую, стонущую от пламени, головню. Боль захватила его неожиданно, переполнила, и старик, не выдержав, закричал…

Грэг стоял перед скрюченным трупом китайца, сморщенного, седого как лунь. Подстрелив из пневматической винтовки пса и предоставив Гедеону разбираться с хозяином, он решил осмотреть дом. Старичок отдал богу душу в тот самый момент, когда Грэг, выбив ногой дверь и выбросив вперед ружье, ворвался в его бедную комнатушку.

Покидая ее, уже на пороге капитан услышал жуткий, полный отчаяния и бешенства вопль…

Вбежав в комнату хозяина усадьбы, Грэг Гризо понял: битва окончена.

Огненный язык, плавающий над лужицей масла, освещал порывами бедное убранство и белые стены комнаты. В дальнем углу, в кресле, уродливо изогнулся еще один труп. Его руки были прикручены ремнями к подлокотникам. В каждом дюйме тела сохранились следы агонии. Гризо даже не поверил своим глазам – труп дымился. Лицо покойного было обугленной маской с воронкой распахнутого рта – в отчаянном, последнем крике.

В кресле напротив, одетый в черное, сидел Давид Гедеон. Неподвижный, он опустил голову и смотрел невидящими глазами в пустоту.

– Что вы сделали с ним, Гедеон? – спросил капитан.

– Старик сгорел от собственной злобы, – ответил его компаньон.

В неярком свете Давид Гедеон был похож на того, кому нигде нет пристанища. И никогда не будет…

– Здесь чертовски душно, Грэг, – сказал он. – Откройте окно.

Помедлив, Гризо подошел к окну и распахнул его настежь. Пахнуло близким морем; прохладный ночной ветер набросился на пламя масляного светильника, желтый язык затрепетал – то ярко вспыхивая, озаряя комнату, то исчезая совсем, ввергая ее в зыбкий, недолгий мрак.

– А может быть, жизнь вовсе и не есть жизнь? – проговорил неподвижно сидевший в кресле человек, глядя в пустоту. – Вы никогда не думали об этом, Грэг? Может быть, жизнь есть всего лишь предвестие смерти? Сама смерть? Медленная, мучительная смерть?

Он поглядел на стоявшего у окна офицера.

– Думаю, вы бесконечно одинокий человек, Гедеон, – откликнулся тот. – Я только сейчас это понял. Бывают озарения. И еще – очень страшный человек. Простите меня за откровенность.

– Как странно, – усмехнулся его спутник, – но мы думаем об одном и том же. Только я это понял уже давно. Но для меня это было не озарением, а долгим и мучительным постижением одной-единственной истины. Которая теперь для меня не играет никакого значения. Прощайте, Гризо. Не забудьте дать мальчишке его серебро.

– Прощайте, Гедеон.

Капитан по-военному четко кивнул, пересек комнату и вышел, оставив обожженный труп и неподвижно сидевшего в кресле человека наедине друг с другом.

Давно смолкли шаги уходящего по аллее капитана Гризо, и огню в масляном светильнике оставалось гореть считанные минуты. Тогда сидевший в кресле человек и услышал за распахнутым окном знакомый звук – тот приближался к нему через ночь. Приземлившись на карнизе, ворон уже складывал крылья, переминался с ноги на ногу. Кербер с мрачным любопытством разглядывал представшую ему картину.

– Я знаю – ты доволен, – проговорил Давид. – Только не вздумай возвращаться в дом Огастиона Баратрана. – Огонь в светильнике угасал, в последних порывах освещая все неровным светом. – Если не хочешь распрощаться со своим бессмертием.

Точно понимая, что в его обществе больше не нуждаются, потоптавшись, Кербер неловко развернулся и, взмахнув крыльями, нырнул в теплую южную ночь.

«Король умер, – да здравствует король!» Кому не знакома эта фраза? Спи, прошлое, входи, настоящее…

Мир, в котором люди жили раньше, распался, исчез, оставив по себе лишь руины разочарования. Эта реальность коснулась и Давида. Чувство потери давно мучило его. И потому однажды зимой он решил покинуть Пальма-Аму – раз и навсегда. Дом Огастиона Баратрана без его хозяина, без Леи и Пуля казался ему холодным и чужим. Да он таким и был! По завещанию старика особняк отходил двум его ученикам – Давиду Гедеону и Лее Вио. Давид знал: с Леей он остался бы жить в этих стенах. Ни на минуту бы не усомнился, как ему поступить!

Но где она, его беглянка?

За день до отъезда он взял бричку и поехал на побережье океана, долго искал то место милях в десяти от города, где рос раскидистый дуб, под сенью которого они втроем – он, Лея и Пуль – устроили пикник.

Давид разыскал это место, оставил бричку у дороги, а сам направился к дереву, сбросившему листву, к самому краю обрыва. Холодный морской ветер бросался сюда порывами, рвал с Давида шляпу. Он помнил, как Пуль отправился за вином в деревню, а они с Леей, тайком, занимались в тени этого дерева любовью. Он обманул своего друга – и ни разу не пожалел о том! Давнее лето! Он помнил шмеля, кружившего над ними, синие анемоны, шум прибоя. Лея, Лея. Он помнил всю ее, лежавшую на том покрывале, открытую, полную любви. Потом он взял ее на руки и понес в воду, и там они продолжали любить друг друга. Ничего не вернешь, все уходит бесследно, все погружается во тьму времени!

Ветер с океана трепал его плащ, вновь и вновь пытался сорвать шляпу, а Давид все смотрел и смотрел на грозные волны, катившие к берегу. И вспоминал лазурную гладь, плечи Леи, усыпанные каплями воды, ее руки, обнимавшие его, синие глаза, ее губы. Чаек над их головой. Ничего не вернешь! И никого.

А Пальма-Аму, солнечный город, лучше было покидать зимой! Не так обидно и горько…

Возвращался Давид с печалью в сердце. Исцелить ее было непросто. Впереди, перед городом, стояли шатры. Бродячий цирк! – понял Давид. Он не любил цирки-шапито, обходил их стороной с той памятной ночи, когда в Пальма-Аму пожаловала г-жа Элизабет, но тут не выдержал и решил изменить своим правилам. Когда бричка поравнялась с матерчатым куполом цирка, поднимавшимся над шатрами, Давид спрыгнул с козел и решил подойти поближе. У самых крайних шатров тоненькая девушка в облегающем черном трико умело держалась на деревянном шаре, стоя на самых цыпочках. Она гнулась как гуттаперчевая, легко балансируя руками: вот-вот оттолкнется и взлетит! Зрелище привлекло не только Давида – тут были и цирковые актеры, и просто местные ротозеи.