Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

немецкими мастерами. Однако с тех пор, как он бежал от нацистов и приехал в Америку, счастье отвернулось от него. Якоб Анфанг считал, что в Америке не нужно искусство, во всяком случае, его искусство, однако проблемы с заработком были лишь частью его трагедии. За последние годы он потерял себя в духовном плане и никак не мог себя найти.

Сначала он долгое время вел войну против новых веяний в изобразительном искусстве, оставаясь импрессионистом или неоклассицистом, как определяли его творчество другие художники. Он выступал на страницах немецких академических журналов со статьями против экспрессионизма, кубизма, абстрактной живописи и всех модернистских течений, как бы они ни назывались. Однако перед приходом Гитлера к власти в Якобе Анфанге произошел своего рода внутренний переворот. Он вдруг (или ему только казалось, что вдруг) пришел к убеждению, что художник должен не только отказаться от копирования природы, но ему вообще не следует ее использовать ни под каким предлогом. Художник должен извлекать все из самого себя, создавать свой собственный маленький мирок точно так же, как Бог создал большой мир. В своем полотне живописец обязан быть полным хозяином и считаться только со своей собственной фантазией, собственными капризами, собственным внутренним ощущением. Якоб Анфанг начал рисовать фантастические фигуры, которые должны были выразить его «я». Какое-то время этот новый путь подбодрял его. Молодые художники, которые прежде яростно критиковали Анфанга, стали рассматривать его в качестве образца для подражания. О нем начали писать в художественных журналах Парижа и Лондона, но в самый разгар внутреннего переворота, происходившего в Якобе Анфанге, вдруг перевернулась вся Европа и встала с ног на голову. Якоб оставил свою любовницу-немку, свои работы, мебель, книги и бежал во Францию. Там он получил визу на въезд в Америку.

Однако в Америке никто его не знал. Снобы гонялись за именами. Он не получал доступа к галереям. Рецензенты в газетах демонстрировали такое невежество, с каким Якобу Анфангу до сих пор сталкиваться не приходилось. Корабль, доставивший его в Америку, швырнул Якоба в художественный хаос, в среду, где прекращают действовать все критерии. Он не нашел здесь друзей, не нашел своего кафе, в котором можно было сидеть по вечерам, не нашел своей женщины. Английский язык ему не давался. Даже небо, солнце и луна были здесь будничнее, чем в Европе. Здесь не хватало нюансов света. День переходил в ночь почти без сумерек. Все ему казалось здесь плоским, механистичным, лишенным глубины, как будто он попал в некий двухмерный мир. Здесь не хватало духа, Шехины,[192] всегда присутствовавшего в Старом Свете, даже тогда, когда люди становились странными и совершали самые дикие деяния…

Но может ли быть такое, чтобы целая часть света оказалась лишена Божественного духа? Не кажется ли все это Якобу Анфангу? Стремление к творчеству, поддерживавшее его с самого детства, оставило его здесь, в Нью-Йорке. Ему хотелось только лежать на кровати и дремать. Пока длилась война с Гитлером, он каждый день прочитывал множество газет. Якоб стал ленивым, неряшливым. Он начинал работы и не заканчивал. Ему разонравились все его произведения. Студия была полна незаконченных произведений: фигур, пейзажей, всякого рода композиций, относительно которых он сам не знал, что они, собственно, представляют собой и как возникли. К нему вместе с нуждой и страданиями словно вернулись те времена, когда он был еще начинающим художником. Он бы, наверное, погиб от голода, если бы Борис Маковер, доктор Соломон Марголин и еще несколько евреев, знавших его еще по Германии, не помогали бы ему, заказывая у него портреты…

Якоб Анфанг расхаживал по своему чердаку в халате, шерстяной шали на плечах и стоптанных домашних туфлях на ногах. Невысокий полноватый мужчина пятидесяти двух лет. Лицо круглое, глаза большие и темные, нос горбатый, губы тонкие. Нижняя челюсть словно сдвинута назад. В лице Якоба Анфанга было что-то совиное. Черные кудрявые волосы на висках начали седеть. Он сам сравнивал себя с птицей, стареющей в клетке: летать она не умеет, но ей все-таки тесно. В его окружении были и другие жертвы гитлеризма, бежавшие из Европы, но они как-то устроились, заново вступили в брак. Иные даже разбогатели, занявшись бизнесом. Они живут где-то в северной части Манхэттена, а не в Гринвич-Виллидж. Они не занимаются написанием никому не нужных картин. Бессмертие? Какое бессмертие? Одна атомная бомба может сжечь миллионы картин. В нынешней войне разрушили бездну произведений искусства. А что Ван Гогу с того, что сейчас все нью-йоркские стенографистки бегают в Метрополитен-музей, чтобы взглянуть на его выставку? Фрида Тамар права: без Бога невозможно дышать.

Но что сложного в том, чтобы выдумать себе Бога и кричать, что Он милосерден и добр, в то время как Его творения сжигают друг друга в печах и играют черепами маленьких детей? Какой смысл молиться кому-то, относительно существования которого нет никаких доказательств? Где Он был, этот дающий человеку разумение, когда отцы копали могилы для себя и для своих детей? Где Он теперь, этот Бог ревнивый и мстительный, когда Америка, Англия и Россия заново отстраивают Германию? И что делает Он, освобождающий заключенных, для миллионов людей, которых Сталин держит в рабских лагерях? Нет, даже если есть Бог, он, Якоб Анфанг, не будет ему служить. Если есть Бог, то это, наверное, какой-то космический Гитлер, готовый ради своего величия и славы замучить целые поколения, целые народы…

«Так что же делать? Рисовать снег? Рисовать, как два голубка ластятся друг к другу? Просто накладывать на холст краски, одну рядом с другой? — спрашивал себя Якоб Анфанг. — Таким шарлатаном, как Пикассо, я уже не смогу стать. Слишком поздно. Да и не хочется. Зачем мне слава? Зачем мне деньги? Я хочу одного: спать. Фактически я хочу умереть, но как? Я слишком ленив, чтобы самому сделать что-то. Смерть, наверное, придет сама. Надо просто подождать. Не более того. Ждать скучно, и, пока ждешь, надо платить за квартиру. Можно назвать это платой за ожидание».

Якоб Анфанг растянулся на кровати. Укрылся пальто. Через стеклянный потолок смотрел в небо. Зимнее. Бледно-голубое. Что-то дрожит там. Что-то вибрирует. Небо, наверное, тоже ждет смерти, такой силы, которая разорвет пространство и время, как кусок бумаги, так что ничего не останется. Останется меньше, чем ничего, ничего в квадрате, ничего из ничего. Снова возникнет первобытный хаос, и этот хаос будет пребывать в послебытийной дреме. Как там сказано? «После того, как закончится все».[193] После всякого бытия воцарится небытие. Ни мира, ни Бога, ни времени, ни пространства. Тишина.