Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг

отчетами, случаями и мнениями, что представляли собой сцену для вечных перебранок и едва ли могли примирить, тем более быть понятыми — даже самыми грамотными профессионалами. Отдельные законы разных провинций тоже постоянно примешивались и приводили к таким конфузам, что все превращалось в бессмысленный хаос и уничтожало всякий след первичной системы или плана»{379}.

В России не существовало традиционного юридического обучения — следовательно, никто из окружающих Екатерину чиновников не был специалистом, а сама Екатерина знала только то, что почерпнула из книг. Книги, которые она привлекла при составлении документа, впоследствии известного как ее «Великий наказ», включали «L’Exprit de Lois» Монтескье, недавно опубликованную работу итальянского теоретика права Цезаря Беккариа «О преступлении и наказании» и «Политические институты» Билфельда. В трудах Екатерине помогал один из ее секретарей, Григорий Козицкий, чьей задачей было переводить на русский язык материалы, которые она отбирала из прочитанных книг. В июне она начала показывать отдельным людям куски своего творения. Одним из результатов передачи проекта Екатерины в комиссию для проработки стало то, что императрица оказалась под угрозой вечного сидячего образа жизни. Дни, когда она проводила большую часть времени верхом, давно остались позади — после переворота она, похоже, едва ли вообще выезжала, — и Григорий Орлов вместе с другими ворчал, что ей следует быть физически более активной, чаще выбираясь из своего «вечного кресла»{380}, в особенности в зимние месяцы. Летом ей удавалось выходить. Июнь 1765 года оказался особенно напряженным: она плавала с флотом по Балтике, осмотрела все свои загородные дворцы (в том числе Китайский дворец в Ораниенбауме, который в это время строился по проекту Ринальди), а также посетила с Павлом маневры в армейском военном лагере в Красном селе (Павел так перевозбудился при этом, что заболел). Екатерина писала мадам Жоффрен: «Парижским дамам впору падать в обморок от той бурной жизни, которую я веду»{381}.

5 августа великий князь снова был нездоров, что Порошин объяснял его дурной манерой есть:

«Его высочество пожаловался на головную боль и тошноту. Он ушел в свою комнату и разделся. Послали за доктором. Одновременно с ним прибыл граф Никита. Великий князь изверг почти весь обед. Его высочество… часто подвергается напасти, которая называется несварением: он ест слишком быстро, не жует как следует, и таким образом задает своему желудку непосильную задачу»{382}.

Теперь Павел проявлял уже просыпающийся, полуосознанный интерес к женщинам — особенно к фрейлинам своей матери, — с чем Панин, сам дамский угодник, никак не боролся. Несколько месяцев Павел был влюблен в Веру Чоглокову, сироту тех самых Чоглоковых, которые имели задание следить за Екатериной и Петром в первые годы их брака. После смерти родителей Вера воспитывалась при дворе. 9 октября Павлу позволили посетить обсерваторию над покоями Екатерины, а за этой экскурсией последовала другая, еще более интересная для него.

«После еды, — подчеркивает Порошин, — Григорий Орлов пришел навестить Его высочество от имени Ее величества, чтобы пригласить его в обсерваторию, построенную над покоями императрицы. Придя, Его высочество нашел там Ее величество. Виден был весь город. Когда пришло время уходить, Григорий Орлов спросил Его высочество, не хочет ли он зайти поздороваться с фрейлинами, живущими рядом. Великий князь горел желанием, но не знал, как ответить в присутствии Ее величества. Императрица разрешила проблему, сказав Его высочеству, что он может пойти. Никогда еще приказ не исполнялся с такой готовностью. Граф Никита и граф Григорий присутствовали на встрече. Они обошли всех фрейлин. Вернувшись, царевич с восторгом рассказывал о своей экспедиции. «Угадайте, куда я сегодня ходил!» — говорил он каждому, кто приходил его навестить. Устав пересказывать эту историю, он упал на кушетку в сладострастной усталости. Он позвал меня [то есть Порошина] к себе и сказал, что видел свою подругу-фрейлину и что она очаровывает его все больше и больше»{383}.

У Екатерины было двадцать фрейлин, некоторые из них еще оставались детьми. Они выделялись тем, что им позволялось носить первую букву имени императрицы, обрамленную бриллиантами. В том году императрица искала для них управительницу или инспектрису, поручив старой подруге своей матери в Гамбурге, мадам Бьельке (которая впоследствии стала другом и доверенным корреспондентом Екатерины), найти таковую для нее. Идеальной женщиной на этот пост, как оговорила Екатерина, была бы дама «немолодая и не католичка»{384}. Она должна придерживаться строгой морали, но не быть склонной к «ловле блох»; знать, как настоять на своем, но в то же время быть мягкой; должна быть «мудрой, благоразумной, образованной»{385}, должна любить чтение, а если понадобится, быть способной составить компанию самой Екатерине — но никогда не рассчитывать на это. «Когда вы найдете такое совершенство — писала Екатерина, — пожалуйста, дайте мне знать, чтобы мы со своей стороны могли подготовиться. Я не буду упорствовать в отношении условий — жилье, тепло, свет, еда, экипаж и одежда прилагаются без вопросов — всё как у всех придворных»{386}. Вероятно, не удивительно, что мадам Бьельке не смогла найти такого чуда.

Бальтазар Галуппи прибыл в Санкт-Петербург по трехгодичному контракту в июле 1765 года и быстро завоевал одобрение и придворных, и Екатерины. Требования к спектаклям — и к себе, и к другим — были явно выше, чем у его предшественников. В среду, в полдень, в вестибюле покоев императрицы состоялся концерт камерной музыки, на котором Галуппи произвел на всех впечатление точностью своей игры на клавикордах. Чтобы помочь старому виртуозу пережить свою первую петербургскую зиму, Екатерина подарила ему красный бархатный кафтан, расшитый золотом и с соболиной опушкой, а также соболью шапку и муфту из другого меха.

Ко дню именин императрицы (24 ноября) Галуппи попросили написать оперу «Didone abbandonata» («Веселая проказница») на либретто Пьетро Метастазио. На первых репетициях его не удовлетворял оркестр, поэтому он участил репетиции, на которых бранился и кричал на музыкантов на венецианском диалекте из-за малейшей ошибки. В игре оркестра наметился быстрый сдвиг к лучшему, но из-за количества костюмов и сцен, которые необходимо было подготовить, опера не была окончена к именинам Екатерины и ее отложили до карнавала. Оперу дважды показали за неделю до поста — то есть в последние дни февраля 1766 года — с огромным успехом. Через несколько дней после второго представления