Василий Аксенов - одинокий бегун на длинные дистанции - Виктор Есипов

А в месяце июле лета 82-го года я, пять лет в Израиле, 32-летний оболтус ленинградского разлива, обнаружил себя скрюченным, отлежавшим шнурованную ногу, обнаружил себя в эпицентре не тьмы, но многозвездной серединной ночи, до рвоты укачанным средиземноморской волной, обнаружил себя в двух жилетах сразу, один из которых был-таки нарядным спасательным, а второй, наоборот, — бронь; и мирно тарахтящий движок мотопонтона доставлял меня (во-во, правильно! меня!) к муниципальному пляжу города Дамур, что мирно спит в померанцевых садах побережья суверенного государства Ливан, и назывался я о ту пору «русским» («руси»), и «доктором», и «оккупантом», и офицером медслужбы ЦАХАЛа я назывался; а война, первая моя война, хоть она и затянулась на полдесятка лет, называлась операция «Мир Галилее»[194], то есть войной кокетливо называться эта кровавая всем давалка отказывалась, а все это, в свою очередь, откликается, например, сейчас («Привет из Крыма!»), представляясь главным мигом моей, прямо сказать, немонотонной зато жизни…

За то, впервые постигшее меня и до горлышка залитое и наполнившее меня до упругости, за то плотно жужжащее самоощущение, за то чувство, что эта жизнь происходит со мной, именно со мной, а не с кем-нибудь там происходит жизнь, и я подсматриваю ее. И что жизнь эта — моя. И, довольно нелогично догадался я, что и Заведующих у нее, и Старших — у жизни (и у меня) нет.

«И вообще я не люблю старших и не считаю нужным испытывать к ним почтение». Так должен начинаться диафильм «Старшая Эдда» — про поколение шестидесятников.

9

…а еще через пару месяцев, выковырянному из жирной, со сгустками, костными осколками и бинтами помойки Южного Ливана, браво выслужившему отпуск и отпускные, яркому израильскому русскоязычному литератору Мише Генделеву из Иерусалима показали в Милане, на конгрессе главного эмигрантского журнала «Континент», очень хорошо одетого господина. Твид, шпионский вельвет, правильно — телячья кожа. Помнится — хаки. Очки — «Полароид». Усы — «Колонель». Зажигалка — «Ронсон». Манеры — Набокова. Цитаты — «Ожог». Правильно — писатель. Сразу — видно.

«Ле Карре, Джон?!» — подумал я.

«Аксенов, — шепнули мне из кустов, — Василий Павлович».

«Доктор Генделев», — сказал я.

«Базилевс!» — представился писатель Аксенов. Мамой клянусь!

Помнится, по касательной нашего рукопожатия проходили два знаменитых диссидентских пергюнта, один из которых был, как сказывали, настоящий в анамнезе генерал. С ледяной горячностью крича, скандируя припевы и в рифму плюясь друг в друга, пергюнты обсуждали, кого они расстреляют первыми. Когда придут к власти. В эмиграции.

Аксенов улыбнулся, не прощаясь, и уехал по-английски. Помнится.

Нет, я уверен, что он так и представился: «Базилевс». Сам-то небось будет опровергать, но я — уверен!

Мне страсть как тогда понравился Василий П. Аксенов, американский профессор, педагог-славист, знаменитый на родине писатель, советский, в обоих смыслах, изгнанник. Очень. Я эм вери глэд нашему, Вася, знакомству, я так и сказал: «Я очень рад нашему, Василий, знакомству». А потом я уехал назад, то есть домой, то есть в Израиль, досматривать до идиотического конца Операцию «Мир Галилее». И писать свою — «Стихотворения Михаила Генделева» — первую мало-мальски приемлемую книгу, конгениальную моему дарованию. Исходя из вышеизложенного.

10

Проза и поэзия — родня сомнительная. Родство ихнее подозрительно. Предполагаю вообще разное отцовство и зыбкие надежды на наследство (см. «Берешит» 1:1, 1:2). Скорее «Наследие».

Существование слова в поэзии и подтверждается только изнутри, и подчиняется иной, не прозаической, физике, физике идеального.

А внешне, извне, поэтическое слово подлежит иному подданству, располагается в геометрии иной метрики, подчиняется механике ритмически простого, но мощно и насквозь простроенного, организованного пространства. Абсолютно бесчеловечного. Я предлагаю считать это не предположением, а положением, верней, суждением. Потому что доказать это не могу, да и доказательства громоздки, да и не царское это дело — доказывать.

И речь моя не о том. Я, знаете ли, о более простых вещах — о Гармонии я.

Вот, скажем, поэт пишет строфу, скорее, даже строку. Чего, с какого перепуга он эту строку пишет — это особая статья, не о том разговор. Скажем — исходя из вдохновения.

По мне, чем меньше поэта в тексте, тем качественнее текст.

Идеал — это когда текст остается, а поэт может уйти. Верней — уже ушел. Достижимый, впрочем, идеал…

Кстати, в самом слове «стихотворение» отражены и зафиксированы обе сущности, обе составляющие Поэтического. Поэзия — как результат процесса творения стиха и Поэзия — как процесс его творения (сочинения). Стих — это результат с полной (внутри себя) памятью процесса. Как — дама с прошлым. Как с фило-, так и с онтогенезом.

Так вот, пишет поэт шедевр, самодостаточный и совершенный, стихотворение как процесс и стихотворение как результат. А потом поэт пишет второй шедевр. Творенья результат. И, как ни верти, вынужденно образуют творенья вынужденную композицию. И, как ни верти, в рамках судьбы поэта, как и в рамках пересказа этой истории, два этих шедевра образуют новую композицию. А ведь шедевр, ребята, — это не счастливый случай, не выскочивший удачный троп, не строка, не строфа; шедевр — это гармоническая целостность, совокупность. Если в стихотворении есть «удачные строки» — значит, стих говно. Так вот и стоят дворцы-шедевры и, привыкая, смотрятся друг в друга, и не узнают себя, и образовывают новую гармонию. А рядом опять прорабы, мат, опять — марево и опять — котлован. Гевалт! Понятно, к чему клоню?

В каждый момент творения творчество есть сиюминутное состояние шедевра, сиюминутное понимание гармонического идеала сочинителем. Так какого ж хрена, спрашивается, с такой мукой нешуточной, с такой черной, как правило, венозной кровью он, Автор, писатель А., этот пантократор, воздвигший Храм какой ни есть Гармонии (а строится Храм Рукотворный в Ничем, стихи-то существуют в Ничем, и весь стройматериал — это сколько ты сам, пантократор, как раб на пирамиде, в это идеальное пространство натырил и натаскал из закромов вещественного мира), так вот, зачем он пишет снова и снова, и опять, и на что он в надежде?..

Что, за ради исключения себя из правила? Которые редко, но — и что характерно — чаще всего в прозе, но — случаются. А?

Зачем он каждым прибавлением портит, перекашивает уже сбалансированную гармонию, нарушает это равновесие совершенства, сбивает баланс шедевра, толкает гироскоп тончайших механизмов призрачной своей авторской Вселенной?