Похищение лебедя - Элизабет Костова

Когда я, добежав сначала до дома и найдя его пустым, добрался туда, она уже остывала. Она лежала у меня на руках, и кровь засыхала на ее волосах и платье. Лицо ее выражало одно изумление, глаза закрылись сами. Я тряс ее, звал по имени, старался разбудить. Мое единственное и жалкое утешение в том, что она умерла мгновенно, и еще в уверенности, что знай она, что ее ждет, она без колебаний вручила бы судьбу своему богу.

Я похоронил ее, поневоле в спешке, на Монпарнасском кладбище. Через несколько дней горе мое усугубилось поражением нашего дела и казнями тысяч соратников, в первую очередь наших организаторов. В последний момент друг, живший вблизи городских ворот, помог мне выбраться. Я один добрался через Ментон до границы, чувствуя, что ничего больше не могу сделать для страны, которая отказалась от последней надежды на справедливость, и не желая жить в постоянном ожидании ареста.

Брат сохранил мне верность в этом испытании: он молчаливо чтил память и могилу Элен и временами писал мне, обсуждая возможность возвращения. Я был второстепенным актером в той драме и мало интересовал правительство, занятое новыми делами. Вернулся я, конечно, не из желания способствовать благосостоянию Франции, а из благодарности к брату, чтобы быть рядом, когда он заболел. Я знал, но не от него, а от Ива, что брат теряет зрение. Та небольшая помощь, какую я сумел ему оказать, и упрямая привычка писать вопреки всему были моими единственными радостями, пока я не узнал тебя. Я был отверженным: без жены, без детей, без родины. Я больше не думал усовершенствовать общество — стремление, присущее всякому мыслящему человеку, — и ночи мои полны были кошмаром оставшейся на моей совести смерти, ставшей бессмысленным, жестоким жертвоприношением идеям.

Мне не передать словами, что значили для меня сияние твоей натуры, твой природный дар, нежность твоей привязанности и дружбы. Я не унижу тебя, настаивая на сохранении тайны, — и без того мое счастье в твоих руках. И чтобы не утратить решимости исполнить обещание, передать тебе правду о себе, я тороплюсь закончить, оставаясь душой и телом.

Твой О. В.

Я обратил особенное внимание на сообщение Мэри, что Роберт впервые повстречал женщину, ставшую его манией, в толпе музея Метрополитен. Теперь я обдумывал, не спросить ли его напрямик о той встрече. Что бы ни случилось там, что бы он ни увидел в ней — она с тех пор захватила немалую часть его сознания и, возможно, стала причиной болезни. Если он лишь вообразил ту женщину в толпе, иными словами, если он галлюцинировал, то в мой диагноз следовало ввести поправку и значительно изменить назначенное лечение. Рисовал ли он по памяти: независимо от того, реальной ли была увиденная им женщина? Или он продолжал галлюцинировать? Тот факт, что он, по-видимому, рисовал современную женщину, мельком увиденную в толпе, в костюмах девятнадцатого века, сам по себе предполагал работу воображения, возможно, неосознанную. Бывали ли у него другие галлюцинации? Если и бывали, он не вспоминал о них.

Ко времени его переезда с Кейт в Гринхилл лицо загадочной дамы, по крайней мере иногда, вставало перед глазами, ведь Кейт нашла набросок во время поездки на юг. Но, заговорив с Робертом о первой встрече и упомянув музей, я неизбежно выдам, что общался с кем-то из его близких, и ему не придется долго гадать, с кем, раз он уже знает, что мне известна фамилия Мэри. Он, очевидно, доверился Мэри, но не Кейт, и вряд ли говорил с кем-то еще, если только не упомянул о незабываемой встрече кому-нибудь из нью-йоркских друзей. Мэри заключила из его слов, что он видел незнакомку всего несколько минут, однако мне в это верилось с трудом, тем более после того, как Кейт показала мне его работы. Он, несомненно, близко ее знал и долго наблюдал внешность и характер. Роберт утверждал, что не работает по фотографиям, но, может быть, он уговорил незнакомку позировать ему достаточно долго, чтобы накопить материал для будущих портретов?

Но я не мог позволить себе так рисковать: открыв Роберту, как много узнал, я уже не смогу завоевать его доверия. Возможно, не следовало даже говорить ему, что мне известна фамилия Мэри. Я зашел так далеко, что решился во время утреннего визита спросить из привычного кресла в углу, где он познакомился с женщиной, вдохновлявшей большую часть его работ. Он коротко глянул на меня и вернулся к роману, который читал. Мне ничего не оставалось, как, посидев еще немного, извиниться и выйти. Он начал брать захватанные детективные романы с полки в комнате отдыха для пациентов и, когда не писал, со скучной добросовестностью читал их, поглощая примерно один в неделю, все самые крутые детективы о мафии, ЦРУ и убийствах в Лас-Вегасе. Мне пришлось задуматься, не испытывает ли Роберт сочувствия к преступникам в этих книгах, ведь и сам он был взят с ножом в руках. Кейт говорила, что он в свое время почитывал триллеры, да и я видел их на стеллаже у него в кабинете, но, по ее словам, он еще читал каталоги выставок и исторические труды. На полке в комнате отдыха можно было найти книги гораздо лучшего качества, в том числе несколько биографий художников и писателей (признаться, некоторые я сам сунул на полку, чтобы посмотреть, не выберет ли он их), но Роберт к ним не прикасался. Мне оставалось лишь надеяться, что он не приобретет вкуса к насилию, читая романы об убийствах. Никаких признаков этого я не замечал. Ждать от него откровений о том, где и как он познакомился со своей излюбленной моделью, было столь же тщетно, как просить объяснить, почему он ограничивает себя самым низкопробным чтивом, какое может найти на полке.

Однако рассказ Мэри о первой встрече Роберта с той дамой навел меня на другую мысль. А может быть, ее шутка о гении Шерлока Холмса заставляла меня снова и снова рассматривать этот короткий эпизод под разными углами Я даже собрался позвонить ей и попросил повторить разговор с Робертом в Барнетт-колледже. Она повторила рассказ почти теми же словами. Стоило ли ее просить? Она обещала еще кое-что объяснить со временем, и объяснит. Я вежливо поблагодарил, заверил, что получил ее послания и с трудом удержался, чтобы не искать предлога для встречи.

Однако я не мог отделаться от смутного ощущения, относящегося к этому моменту, и мною завладело предчувствие совершенно в духе Холмса — конкретное подозрение и одновременно ощущение, что необходимо самому побывать на месте события. Конечно, я навещал Мет несколько раз в год, но мне хотелось найти место, где Роберт впервые пережил галлюцинацию — или вдохновение, или… любовь? Даже если там не осталось ни ружья, ни свисающей с потолка веревки, ничего такого, на что направить увеличительное стекло… что ж, пусть глупо, но я схожу, тем более что мне давно пора бы навестить отца. Я не был в Коннектикуте уже год, на шесть месяцев дольше, чем следовало. Он бодро говорил по телефону и присылал веселые открытки с приходской почты (говоря, что ей нужны клиенты, а он не любит интернет), но я тревожился, что он что-то скрывает. Если было что скрывать, болезнь или упадок духа, он бы, конечно, не стал меня тревожить. С такими мыслями я дождался ближайших выходных и купил два билета на поезд: один — до Пенсильванского вокзала и обратно, и второй — из Нью-Йорка в мой родной городок. Я забронировал номер в обветшалом, но милом старом отеле на Вашингтон-сквер — в нем я однажды прожил неделю с молодой женщиной, на которой почти готов был жениться: даже удивительно, как давно это было и как крепко я забыл женщину, которую когда-то обнимал в постели, с которой сидел на скамейке в парке и узнавал от нее названия деревьев. Я не знал, где она теперь, возможно, вышла замуж за кого-то другого и стала бабушкой.