Новые байки со "скорой", или Козлы и хроники - Михаил Дайнека

Женщины дружно ломанулись следом, столкнулись и опомнились. Михаил, распахнув окно, спешно осваивал камеру. Голый американец шествовал по заиндевевшему двору, нежно прижимая к груди неразбившийся сосуд…

Свечи оплывали, лестница, залитая стеарином, всё еще мерцала. Часы засипели и начали отбивать полночь. Михаил завладел многострадальной бутылкой и свернул ей голову. Хлопнуло и хлынуло. Штопорная Диана запустила старенький кассетник — танцуют все!! Продукты распада зашевелились.

Дрюля обвис на Диане, жевал пегую бородку и объяснялся в давней и вечной любви; хозяйка дома отчаянно пыталась удержать равновесие. Рыженькая доверчиво и сильно жалась к травмированному Филиппычу; рыцарственный Филиппыч морщился, но мужественно топтался. Разгулявшийся Роман на ходу телешил млеющую Юльку. Опрокидывались свечи… Капитулянт Аристарх блевал в сортире. На кухне на полу возлежал Сэм, запутавшийся в хозяйском халате, и пил с Йориком брудершафт. Дог лыка не вязал.

Дрюля и Диана пытались поцеловаться, сестрински или братски, но всё время промахивались. Распалившийся Роман вытолкал из комнаты свою полуголую подругу. Немного погодя ритмично заскрипело корыто душа. Рыженькая Саша услышала; Сашенька чуть слышно вздохнула, оттолкнулась от скромного Филиппыча и с вызовом шагнула на трюмо. Платье полетело под ноги, открыв изящную фигурку. Диана и Дрюля, наконец-то осуществившие поцелуй, продолжали топтаться в опасной близости от лимонного дерева. Рыженькая артистично обнажалась, а сконфуженный Филиппыч начал деликатно выходить.

Контуженый Филиппыч выходил. В душе, в закутке напротив сортира, Роман вдумчиво и целеустремленно уестествлял Юльку. Корыто поскрипывало. Прочухавшийся Аристарх уже не пытался выйти из окружения, а понуро сидел на унитазе, наблюдая энергичный Ромин зад. Дог дрых, покровительственно облапив импортного Семен Семеныча, но Дрюля и Диана разбудили спящую собаку — падая, они с грохотом обрушили лимон. Под его колючими ветвями шевелился опять-таки Филиппыч.

Разбуженный Йорик обнаружил в комнате на своей подстилке рыжую. Обнаженная Сашенька грустила. Йорик подумал, понюхал и лизнул. Рыженькая благосклонно шевельнулась, икнула и начала вставать, путаясь в конечностях. Когда она оказалась на четвереньках, молодой красивый половозрелый дог покрыл ее, придерживая пастью за шею. Рыжая, впрочем, не возражала. Она не возразила бы и еще раз, но Йорка отвлекли.

— Не будет вам покою! — дурным голосом возопил в сортире Аристарх, рванулся и прорвался, но Роман, в отличие от дога, процесс не прерывал; Юлия стонала и скрипела, как корыто, а Дрюля тем временем выходил в окно.

Дрюлю держали, доктор Диана, размазываясь по стенам, пошла за нашатырем. Придремнувший Сэм рефлекторно схватился за кинокамеру.

— It will be a take? — сонным голосом поинтересовался Сэм. — Э-э… это будет дубль? — перевел он самостоятельно.

Дубль мычал, норовя выброситься со второго этажа, и жестом вождя указывал во двор.

— Не будет вам покоя! — кричал оттуда преображенный Михаил, вздымая над собой слепящий фальшфейер. — Не будет нам покоя!! — победно возглашал он.

Во дворе захлопали припасенные петарды, со свистом и с треском полыхнул рождественский фейерверк. Нехорошо засветились мертвые окна. По стенам задвигались, заметались, заплясали бредовые цветные тени. Разом полыхнула развешенная калька, пламя взметнулось вверх. Дом дрогнул.

— Не будет всем покоя! — вторил с последнего этажа освобожденный Аристарх, раскурочивая ветхую подушку, прихваченную в какой-то из пустых квартир.

Кружась, падали перья, рассыпались искры, взлетали горящие куски кальки. Сэм ошарашенно снимал. Дрюля пускал пену и вырывался с яростью берсерка, выпростав перед собой указующую длань. Трещина в противоположной стене здания на глазах разошлась, разорвав нелепый Дрюлин рисунок и таинственную Аристархову пентаграмму.

Дом еще раз содрогнулся. Пол заходил ходуном. Цепкий Филиппыч выпустил беснующегося Дрюлю. Тот сразу же вывалился, выпучив глаза. Следом в окно сиганул обалдевший американец с камерой. Остальных выносило через дверь.

Грозно скрежетали перекрытия. Стену квартиры снизу доверху прочертила трещина. Повсюду бились стекла.

С последнего этажа в образовавшийся пролом выбросило забытый Михин чемодан. На лету чемодан раскрылся, словно распахнул черные крылья, завис на мгновение, затем кувырнулся и грохнулся на асфальт, оставив в воздухе крошево исписанных белых листов. Дом снова просел; с жутким грохотом, перекрывшим панические вопли во дворе, обвалилось крыло с аркой. Всё заволокло пылью…

Огонь погас. Пыль оседала. Белое сыпалось и сыпалось сверху. Двор, стиснутый развалинами, отрезанный от мира, светлел. Падал первый снег.

— Не будет вам покоя! — победно возгласил Аристарх, появившись в разломе стены на последнем этаже. — Не будет вам покоя! — воинственно повторил он, задрав к безучастным небесам гримированную физиономию.

Часы, уцелевшие в провалившейся квартире, ожили и принялись по второму разу отбивать полночь.

Все сгрудились у дерева. Михаил держал керосиновую лампу. Диана возилась с Дрюлей, сломавшим руку. Дрюля помыкивал. Падал первый снег. Обнаженные Роман с Юлией лязгали зубами. Рыженькая куталась в филипповское пальто, удачно прихваченное с вешалки. Задумчивый Филиппыч подпирал тополь и хотел пива; с другой стороны могучего ствола непосредственный Йорик задрал лапу… Аристарх наверху вздымал к нисходящему небу акварельку в рамке и огарок свечи. Свеча горела, падал снег. Ушибленный Сэм икал, как мог сдерживался, давился, но всё равно снимал.

— Темно, — заговорил серьезный практичный Филиппыч, — ничего не выйдет…

— А зачем? — отозвался Миха.

Филиппыч пожал плечами.

Михаил захохотал.

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?

За дверью бессмысленно всё, особенно возглас счастья…

Иосиф Бродский

Год 1999

Положим, это я приврал. Или так: то ли это я приврал, то ли автор переврал. Или же совсем не так, но, так или иначе, как стоял милый моему авторскому сердцу странноприимный дом меж парадной площадью Исаакиевской и народной площадью Сенной, так он и стоит и ветшает помаленьку на невзрачной улочке Мещанской, стянувшей, словно тетива, излучину старого канала, — в центре, в самом центре, в эпицентре города.

И канал, разумеется, никто никогда не перегораживал, и жизнь текла своим чередом, точно мутноватая вода в гранитном русле, — и даже поднимаясь иногда выше ординара, как та же самая сточная вода, жизнь изредка касалась верхней кромки очерченного русла: касалась, как казалось, что нынче уже — всё, что всё вот-вот наконец-то вырвется и хлынет через край; и столько вроде бы всего происходило, что ничего как будто не произошло.