Братья Карамазовы - Федор Достоевский

Иван заключил свою длинную тираду вдруг с каким-то особенными неожиданным чувством.

– А для чего ты начал так, как «глупее нельзя начать»? –спросил Алеша, задумчиво смотря на него.

– Да, во-первых, хоть для русизма: русские разговоры на этитемы все ведутся как глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее,тем ближе к делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость коротка и нехитра, а умвиляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел дело до моегоотчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же выгоднее.

– Ты мне объяснишь, для чего «мира не принимаешь»? –проговорил Алеша.

– Уж конечно, объясню, не секрет, к тому и вел. Братишка тымой, не тебя я хочу развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, может быть, себяхотел бы исцелить тобою, – улыбнулся вдруг Иван, совсем как маленький кроткиймальчик. Никогда еще Алеша не видал у него такой улыбки.

– Я тебе должен сделать одно признание, – начал Иван: – яникогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то,по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних. Я читал вот как-то игде-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришелголодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе впостель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-тоужасной болезни рот его. Я убежден, что он это сделал с надрывом лжи, из-зазаказанной долгом любви, из-за натащенной на себя эпитимии. Чтобы полюбитьчеловека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое – пропалалюбовь.

– Об этом не раз говорил старец Зосима, – заметил Алеша, –он тоже говорил, что лицо человека часто многим еще неопытным в любви людяммешает любить. Но ведь есть и много любви в человечестве, и почти подобнойХристовой любви, это я сам знаю, Иван…

– Ну я-то пока еще этого не знаю и понять не могу, ибесчисленное множество людей со мной тоже. Вопрос ведь в том, от дурных ликачеств людей это происходит, или уж оттого, что такова их натура. По-моему,Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, онбыл Бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, нодругой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что ондругой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца(точно будто это чин). Почему не согласится, как ты думаешь? Потому, например,что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-тоотдавил ему ногу. К тому же страдание и страдание: унизительное страдание,унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чутьповыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаяхдопустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у менявовсе не то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека,страдающего за такую-то, например, идею. Вот он и лишает меня сейчас же своихблагодеяний и даже вовсе не от злого сердца. Нищие, особенно благородные нищие,должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню чрез газеты.Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почтиникогда. Если бы все было как на сцене, в балете, где нищие, когда онипоявляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню,грациозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки нелюбить. Но довольно об этом. Мне надо было лишь поставить тебя на мою точку. Яхотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся настраданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, нолучше уж про одних детей. Тем не выгоднее для меня, разумеется. Но, во-первых,деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне,однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом). Во-вторых, обольших я и потому еще говорить не буду, что, кроме того, что они отвратительныи любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и позналидобро и зло и стали «яко бози». Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничегоне съели и пока еще ни в чем не виновны. Любишь ты деток, Алеша? Знаю, чтолюбишь, и тебе будет понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить.Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж, конечно, за отцов своих,наказаны за отцов своих, съевших яблоко, – но ведь это рассуждение из другогомира, сердцу же человеческому здесь на земле непонятное. Нельзя страдатьнеповинному за другого, да еще такому неповинному! Подивись на меня, Алеша, ятоже ужасно люблю деточек. И заметь себе, жестокие люди, страстные, плотоядные,карамазовцы, иногда очень любят детей. Дети, пока дети, до семи лет например,страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой. Язнал одного разбойника в остроге: ему случалось в свою карьеру, избивая целыесемейства в домах, в которые забирался по ночам для грабежа, зарезать заоднонесколько и детей. Но, сидя в остроге, он их до странности любил. Из окнаострога он только и делал, что смотрел на играющих на тюремном дворе детей.Одного маленького мальчика он приучил приходить к нему под окно, и тот оченьсдружился с ним… Ты не знаешь, для чего я это все говорю, Алеша? У меня как-тоголова болит, и мне грустно.

– Ты говоришь с странным видом, – с беспокойством заметилАлеша, – точно ты в каком безумии.

– Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, –продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, – как турки и черкесы там уних, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстанияславян, – то есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантамуши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают – и проч., всегои вообразить невозможно. В самом деле, выражаются иногда про «зверскую»жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверьникогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, такхудожественно жесток. Тигр просто грызет, рвет и только это и умеет. Ему и вголову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями, если б он даже имог это сделать. Эти турки, между прочим, с сладострастием мучили и детей,начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудныхмладенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах-то матерей исоставляло главную сладость. Но вот, однако, одна меня сильно заинтересовавшаякартинка. Представь: грудной младенчик на руках трепещущей матери, кругомвошедшие турки. У них затеялась веселая штучка: они ласкают младенца, смеются,чтоб его рассмешить, им удается, младенец рассмеялся. В эту минуту турокнаводит на него пистолет в четырех вершках расстояния от его лица. Мальчикрадостно хохочет, тянется ручонками, чтоб схватить пистолет, и вдруг артистспускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему головку… Художественно, неправда ли? Кстати, турки, говорят, очень любят сладкое.

– Брат, к чему это все? – спросил Алеша.

– Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть,создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию.