Теофил Норт - Торнтон Уайлдер

— Может, нам захватить печенья?

— Смотритель кормит их несколько раз в день. От нас им ничего не надо. Лучше — так.

Олени следили за нашим приближением, потом медленно подошли поближе.

— Лучше не протягивать руки, пока они первые до нас не дотронутся. — Вскоре олени очутились перед нами, рядом с нами, между нами и позади нас. Мы прогуливались вместе. Даже оленята, лежавшие в тени дерева, поднялись на ноги и присоединились к шествию. Старые начали нас задевать и чуть-чуть подталкивать.

— Больше всего они любят, когда с ними разговаривают. По-моему, в их жизни главное — глаза, уши и нос. Какая у тебя красивая дочка, Жаклина. Я помню тебя такой же маленькой. Смотри, чтобы она не упала со скалы, как ты. Помнишь, тебе пришлось ходить в лубках и как они тебе не нравились?.. А-а, мсье Байяр, рога у вас растут быстро. Они любят, когда их гладят по рожкам. Рожки, наверно, чешутся, когда обрастают бархатом. Кролики тоже ждут, когда мы к ним зайдем. Они держатся подальше от оленей. Копыт не любят. Фигаро, какой ты красавчик! Олени скоро отойдут от нас — общество людей их утомляет… Видите, уже отходят… А четвертого июля на них смотреть жалко. Конечно, в них никто не стрелял, но у них, наверно, в крови память об охотниках — как вы думаете, может так быть?.. Еще рано, мы не увидим, как играют кролики. Когда восходит луна, они носятся как сумасшедшие.

— Мадемуазель, почему олени нас подталкивают?

— Мне кажется… может быть… Вы меня извините, если я на минутку присяду? Садитесь, пожалуйста, тоже. Галоп вам расскажет, что мы об этом думаем.

Я уже заметил, что по всему лугу расставлены парами бамбуковые кресла с широкими подлокотниками — в детстве я видел такие в Китае. Мы сели. Галоп ответил за сестру:

— Мы думаем, что надо вспомнить их врагов. У нас в передней есть картина…

— По-моему, это Ландсир.

— …Олени и лани сбились в кучу, а их окружают волки. До того как на земле появились люди с ружьями, врагами оленей были волки и, может, люди с копьями и дубинами. Олени, конечно, теряли своих, но защищались, как там — вроде стеной из рогов. Они не любят, когда их ласкают и гладят; они любят держаться вместе. У кроликов по-другому. Заяц стучал по земле — предупреждал, что мы идем. Но если рядом нет укрытия, они застывают — «прикидываются мертвыми». У них и на земле есть враги, но больше всего они боятся ястребов. А ястребы охотятся в одиночку. И так, и так, олени и кролики теряют своих…

— То, что я называю «заложники судьбы».

— Но они делают что могут для своего народа.

Элспет посмотрела на меня.

— Как вам кажется, правильно мы думаем?

Я посмотрел на нее с улыбкой:

— Я ваш ученик. Я хочу вас послушать.

— Ну, я только начинаю, пробую думать. Я стараюсь понять, почему природа такая жестокая и все же такая чудесная. Галоп, расскажи мистеру Норту, что ты видишь в озерке.

Галоп ответил с неохотой:

— Каждый день война. Это… это ужасно.

— Мистер Норт, — сказала Элспет, — почему должно быть так? Разве Бог не любит мир?

— Нет, он, конечно, любит. Но поговорим об этом позже.

— Вы не забудете?

— Нет… Мадемуазель, вы когда-нибудь видели оленей в диком — ну, в естественном — состоянии?

— Как же! У моей тети Бенедикты есть домик в Адирондакских горах. Она всегда нас приглашает летом. Там можно встретить оленей, и лис, и даже медведей. И никаких заборов и клеток. Они на воле! И такие красивые!

— Этим летом вы поедете?

— Нет… Отец не любит, чтобы мы туда ездили. Кроме того, я не… я не совсем здорова.

— А что еще вы обсуждаете из жизни животных?

— Вчера мы долго говорили, почему у птиц природа поместила глаза по сторонам головы.

— И почему, — добавил Галоп, — у многих зверей голова пригнута к земле.

— Мы любим всякие ПОЧЕМУ, — сказала его сестра.

— И что вы решили?

Галоп, взглянув на сестру, избавил ее от труда отвечать:

— Мы знаем, что травоядным животным надо смотреть под ноги, на растения, а птицам надо бояться врагов со всех сторон; но мы удивляемся, почему природа не могла устроить лучше — ну, как глаза у рачков в моем озерке.

— Думать потому трудно, — промолвила его сестра, — что надо думать о многих вещах сразу.

У нее была с собой книга басен. Книга упала с широкого подлокотника. (Или она ее столкнула?) Мы оба наклонились за ней. Наши руки встретились, и каждая потянула в свою сторону. Элспет судорожно вздохнула и зажмурила глаза. Потом открыла и, заглянув в мои, сказала с необычайной прямотой:

— Галоп говорит, что ваши ученики в казино говорят, будто у вас электрические руки.

Я, наверное, вспыхнул — и разозлился на себя за это.

— Это чепуха, конечно. Совершенная бессмыслица.

Чертовщина! Проклятье!

В Ньюпорте время от времени идет дождь. Случался он и в те два утренних часа, когда я обучал детей теннису в казино. Я никогда не занимался больше, чем с четырьмя сразу — остальные ученики играли друг с другом на соседних кортах. Мы прятались от дождя в комнатах за галереей для зрителей. Ученики мои, в возрасте от восьми до четырнадцати лет, являли собой очень приятное зрелище — все в чистом, белом, воспитанные, брызжущие молодостью и энергией. Они окружали меня с криками: «Мистер Норт, расскажите нам еще о Китае!» или: «Расскажите нам еще что-нибудь вроде „Ожерелья“» — я помню, как они примолкли и огорчались, слушая этот рассказ Мопассана. Зоркий Билл Уэнтворт — сам отец и дед — прекрасно знал, что дети в этом возрасте обожают сидеть на полу. Он расстилал парусину вокруг «учительского кресла». Галоп, хоть и не был моим учеником, присоединялся к кружку, и даже игроки старшего возраста нерешительно придвигали свои стулья. Именно там я впервые узрел Элоизу Фенвик и ради ее прекрасных глаз и ушек пересказал рассказ Чосера о соколе. А для Галопа я рассказал об открытии Фабра: как оса парализует личинку или гусеницу, а потом откладывает в нее яйца, чтобы она вскармливала будущее насекомое. Не Руссо ли заметил, что главная задача раннего образования — развить в ребенке способность удивляться?

Я не испытывал потребности ласкать окружавших меня детей. Я сам не люблю, когда меня трогают, но детям непременно надо гладить, трепать, щекотать и даже стукать старшего, который завоевал их доверие. Когда ливень кончался, меня тащили в разные стороны: кто на корты, кто назад — остаться и рассказать еще одну историю, потому что «трава мокрая». И один ребенок за другим объявлял, что у меня «электрические» руки, что с моих рук слетают искры. Я относился к этому строго. Я запрещал такие разговоры. «Глупости! Я больше не желаю это слышать». В один прекрасный день это перешло всякие границы. Когда они толпой ринулись на корт, девятилетнюю Аду Николс отбросили в сторону; она ударилась головой о столб и потеряла сознание. Я наклонился над ней, раздвинул волосы на том месте, где была шишка, и несколько раз произнес ее имя. Она открыла глаза, потом снова закрыла. Вся компания смотрела на нее с тревогой. Бормоча: «Еще! Еще!» — она притянула мои руки к своему лбу. Она бессмысленно улыбалась. Наконец она радостно проговорила: «Меня загипностизировали» — и затем: «Я — ангел». Я поднял ее и перенес в кабинет Билла Уэнтворта, который часто служил пунктом первой помощи. С этого часа я стал гораздо более строгим и деловитым тренером. Никаких рассказов «дядюшки Теофила». Никакого месмеризма.