Никто не уйдет живым - Адам Нэвилл

Из камина слышался монолог далекого женского голоса.

Под кроватью рвали пленку невидимые руки, словно действуя от лица беспомощной девушки, не способной пошевелить ничем, кроме пальцев рук и ног.

За спиной Стефани, у окон и маленького столика, расхаживали взад и вперед, взад и вперед нервные ноги. Тот, кто взволнованно бродил там, поскуливал. Она оглянулась; сзади никого не было.

Кожа на лице Фергала разгладилась от удивления, пока он разглядывал окровавленные джинсы Стефани, перепачканную толстовку и то, что покрыло ее лицо точками и пятнами в схватке этажом ниже, а теперь засохло. Он молчал. Только щурился, будто пытался понять, как она оказалась рядом с кроватью с пузырьком кислоты в одной поднятой руке и осколком покрасневшего стекла в другой.

– Этот мудак ничего правильно сделать не может, – сказал он наконец, медленно покачав головой.

Его реакция на то, что пришло ему в голову следом, удивила Стефани так, что она заколебалась. Лицо Фергала скривилось, и он заплакал.

– Ты ее не отберешь! Ты ее не отберешь! Она моя!

Голос его охрип от слез, щеки моментально сделались мокрыми и блестящими. И в его отчаянии и тоске Стефани увидела гораздо более молодое, мальчишеское лицо, настолько искаженное мукой, что ей показалось, будто сердце ее сейчас разобьется. Она задумалась, какую жизнь вел этот человек раньше. И почувствовала необратимую травму ненужности. Возможно, этот мужчина, когда-то бывший маленьким мальчиком, познал одиночество с первого вдоха.

Она сглотнула. Заставила себя вспомнить, как он опасен. Вынудила себя посмотреть на женщину, которую он убивал.

– Отойди от нее!

Фергал отпустил подушку и встал в свой полный и неестественный рост: грязный, костлявый человек-пугало в перепачканной куртке и почерневших джинсах, рыдавший, как десятилетний мальчишка в мире настолько безнадежном и лишенном любви, что даже мысль о нем была невыносима. И Стефани в одно мгновение поняла, что сделала с ним Черная Мэгги. Она закончила то, что начала жизнь.

– Ты ее не отберешь! Не отберешь! – Он сделал шаг к Стефани.

Она показала ему пузырек.

– Я воспользуюсь этим, ублюдок!

Фергал оскалился и бросился на нее.

Стефани инстинктивно отшатнулась и съежилась.

Огромная грязная рука рассекла воздух и схватила ее за плечо с такой силой, что она чуть не упала. Когда голова Фергала оказалась не более чем в трех футах от нее, Стефани ткнула пузырьком в его большое, сумасшедшее лицо.

Жидкость выплеснулась серебристой нитью, разбившейся под глазом Фергала и забрызгавшей его нос, щеку и лоб. Он шагнул ей навстречу, но немедленная боль внезапно остановила движение его длинного тела. Стефани отскочила назад, чтобы ее не задело отлетевшими каплями.

После второго выпада пузырьком жидкости выплеснулось не так много, а та, что оказалась снаружи, исчезла между коленей Фергала и впиталась в ковер.

Стефани так до конца и не поняла, что случилось дальше. Что-то похожее на кирпич врезалось ей в висок, развернуло ее и отшвырнуло в камин. Она поднялась на четвереньки; выбившиеся из хвоста волосы лезли ей в глаза. В ушах был шум далекого чайника, доносившийся сквозь толщу воды. Он прекратился только для того, чтобы голова Стефани заполнилась рыком животного. Обезьяны в чудовищной агонии.

Она обернулась и увидела, как Фергал ломается пополам и опускает голову к коленям, а потом запрокидывает к потолку, прежде чем снова согнуться, пытаясь стряхнуть что-то омерзительное со своей физиономии. Длиннопалые руки закрывали лицо, достигая лба и уходя в волосы; маска из похожей на паутину белой кости охватывала его голову. Фергал метался по комнате и как будто пытался дышать и кричать сквозь дыхательную трубку. Он споткнулся о кровать, а потом выпал за дверь.

Оторвав руки от лица, смотреть на которое Стефани не могла, он прокричал «Ты ее не отберешь!», и, спотыкаясь, рванулся к лестнице.

Руки Стефани были липкими, и, взглянув на них, она увидела глубокие порезы на той ладони, что сжимала осколок стекла. Кожа выглядела как полоски сырого теста на верхушке пирога. Зеркальный нож сломался в ее руке, когда она упала. Должно быть, Фергал сбил ее с ног ударом кулака.

Было слышно, как он с мычанием и грохотом сбегает по лестнице.

Стефани посмотрела на кровать. Голые груди девушки вздымались и опадали.

На четвереньках, а потом на ногах, Стефани подобралась к кровати.

Где-то в комнате слышался тихий голос. Где? Близко. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что полицейский оператор все еще вещал из телефона в ее кармане, передавая инструкции.

Стефани стащила подушку с лица Светланы.

– Я здесь. Я пришла. Все хорошо. Я здесь. – Она перестала бормотать только когда увидела, что скрывалось под подушкой.

Стефани ползком обогнула кровать и расстегнула наручники на ногах и руках девушки. Маникюр и педикюр на них был превосходный, бестолково отметила она.

Освободившись, Светлана не попыталась извлечь конечности из расстегнутых оков. Стефани забралась на кровать и просунула руки под полубессознательную девушку, подтянула ее выше и прижала к своей груди.

Она привалилась к стене и коснулась рукой подбородка Светланы. Осторожно подняла ее голову, чтобы та не подавилась собственным языком.

Далекая полицейская сирена свернула на Эджхилл-роуд.

Что-то шипело на ковре. Пахло химией и гарью.

Трясущейся рукой Стефани выудила телефон из кармана и сказала:

– Скорую. Ей больно. Ей очень больно. Пожалуйста… пожалуйста, быстрее.

Три года спустя

Дом.

«Меня зовут Эмбер Хэа. Меня зовут Эмбер Хэа. Меня зовут Эмбер Хэа».

Кровать, в которой проснулась Эмбер, была как мягкое кресло с широким размахом крыльев. Королевских размеров и обтянутая кожей и синелью: комфортная, оберегающая, заботливая. Матрас был ручной работы и состоял из пятнадцати сотен пружин карманного типа. Вместе с простынями и бельем из мягчайших хлопка и фланели, кровать создавала ощущение уюта, сходного с материнскими объятиями настолько, насколько это было возможно для творения человеческих рук. Эмбер никогда не спешила покинуть покой и тепло постели поутру; она забыла, каким глубоким, тихим и непрерывным может быть сон. Потому что в последние три года он таким не был.

Под конец первой ее недели в сельском доме, и первой же за десять месяцев недели в Англии, трата пятнадцати тысяч фунтов на кровать и принадлежности к ней беспокоила ее меньше, чем поначалу.