Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

Вот как смотрели на жизнь Додсоны и Теливеры, и потому, зная уж в каком состоянии было общество города Сент-Оггса, вы легко можете вывести из всего сказанного, что никакие обстоятельства, ни время не могли значительно изменить их правил и образа жизни. Таковы они были во времена Питта и высоких цен на хлеб, таковы оставались и в последнее время антикатолических стремлений. Тогда многие полагали себя хорошими христианами и прихожанами, а в то же время разделяли много совершенно-языческих идей. Потому неудивительно, что мистер Теливер, хотя он и ходил регулярно по воскресеньям в церковь, записывал слова злобы и мести на первом листе своей Библии, но, Конечно, при этом нельзя сказать ничего против пастора того деревенского прихода, к которому принадлежала дорнкотская мельница: он был хорошей фамилии, безупречный холостяк, имел отличные манеры и диплом из университета. Мистер Теливер обходился с ним с почтительным уважением; точно так же он смотрел и на все, принадлежащее церкви; но, по его мнению, церковь была одно, а рассудок – другое. Что ж такое рассудок – он не позволял никому себе растолковать. Некоторые семена растений имеют маленькие усики, в роде крючечков, которыми они цепляются и удерживаются на очень неудобных, открытых местах. Умственные семена, посеянные в голове мистера Теливера, по-видимому, не имели таких спасительных крючков и потому были совершенно разнесены ветром.

Есть что-то поддерживающее человека в первую минуту несчастья. В острой, сильной боли есть нечто такое, что возбуждает временную силу и как бы торжествует над самою болью. Только в последующее время тихой, измененной несчастьем жизни, в то время, когда горесть уже приобрела гражданство и потеряла ту необычайную силу, которая как бы уничтожала самую боль, в то время, когда дни проходят за днями в скучном, безнадежном однообразии – вот когда человеку грозит опасность впасть в отчаяние. Тогда только человек ощущает какой-то душевный голод и напрягает все свои органы, зрение и слух, чтоб открыть неведомую тайну нашего бытия, которая должна придать нашему терпению какое-то внутреннее чувство удовлетворение и удовольствия.

В таком настроении духа была и Магги, которой недавно минуло тринадцать лет. В ней соединилось то раннее развитие чувств и мыслей, которое присуще девочкам, и тот ранний опыт борьбы между душевными внутренними и внешними фактами, который всегда выпадает на долю натур страстных и одаренных воображением. Жизнь нашей девочки с тех пор, как она перестала, из мести, вколачивать гвозди в голову своего деревянного фетиша, жизнь ее протекала в тройственном мире: в мире действительном, в мире книг и в мире мечтаний. Эта жизнь сделала ее во всем удовлетворительно-сведущей для ее лет; но за то у ней совершенно недоставало благоразумия и власти над собою, которые придавали, напротив, Тому какую-то мужественность, несмотря на все его умственное ребячество. Теперь судьба заставила ее вести жизнь самую однообразную и скучную; она более, чем когда-нибудь глубилась в свой внутренний мир. Отец ее выздоровел и мог опять заниматься: дела его устроились и он начал вести по-старому свое дело, но уже как приказчик Уокима. Том отлучался на целый день в город, а по вечерам в короткое время, которое он проводил дома, мало разговаривал и делался все более и более молчаливым. Да и о чем ему было говорить? Дни шли с однообразной чередой: вчера было ровно то же, что сегодня. Для Тома весь интерес в жизни сосредоточился на одной точке, так как все остальное ему постыло, или было недосягаемо: он только думал как бы с гордостью бороться с несчастьем и разорением. Некоторые особенности в характерах отца и матери сделались для него совершенно нестерпимыми с тех пор, как они более не прикрывались довольством и спокойною жизнью. Том, надо сказать, на все смотрит очень прозаически; взгляд на: вещи не затемнялся ни туманом воображение, ни мглою чувства. Бедная мистрис Теливер, казалось, никогда не будет в состоянии возвратиться к своей прежней спокойной хозяйственной деятельности. И, Конечно, как могла она быть той же самой женщиной как прежде? То, на что она обращала все свое внимание, пропало для нее невозвратно. Ее вещи, ее драгоценности, служившие предметом ее привязанности, ее забот и попечений, бывшие необходимостью и почти целью ее жизни четверть столетия, с самого того времени, как она впервые купила свои сахарные щипчики – все теперь у ней внезапно отнято и она осталась бедная, почти лишившаяся последнего рассудка, осталась одна в этой отныне для нее пустой, бесцельной жизни. Зачем ей приключилось такое несчастье, которое не случается другим женщинам – вот вопрос, который она себе задавала, постоянно сравнивая прошедшее с настоящим. Жалко было смотреть, как эта еще красивая, белокурая, толстая женщина видимо худела и опускалась под двояким гнетущим влиянием физической и умственной тревоги. Она часто, когда кончала свою работу, скиталась одна по пустым комнатам до-тех-пор, пока Магги, беспокоясь о ней, не отыскивала ее и не останавливала, говоря, что она сердила Тома тем, что расстраивала свое здоровье, никогда не отдыхая. Однако, посреди этой, можно сказать, слабоумной беспомощности, обнаруживалась в ней и трогательная черта – чувство материнского самопожертвование. Это привязывало Магги все более и более к матери. Несмотря на ее горесть, при виде ее умственного расстройства, мистрис Теливер не позволяла Магги делать никакой тяжелой или грязной работы, и сердилась, когда та принималась вместо нее убирать комнаты и чистить вещи. «Оставь, милая!» говаривала она: «твои руки от такой работы сделаются жестки; это дело твоей матери. Я не могу шить: глаза мои уже плохи». Она продолжала аккуратно чесать Магги волосы и по-прежнему ухаживала за ними, примирясь с тем, что они не хотели виться, теперь они были так длинны и густы. Магги не была ее любимицей и она полагала, что Магги могла бы быть гораздо-лучше, но, несмотря на это, ее женское сердце, лишенное всех ее маленьких привязанностей и надежд, нашла себе утешение в жизни этого юного создание. Мать тешилась тем, что, портя свои руки, она сохраняла нежными те ручки, в которых было гораздо более жизни.

Но постоянный вид почти безумного оплакивание матерью всего прошедшего не так был горек для Магги, как безмолвное отчаяние отца. Во все время его болезни, когда он лежал в параличе и, казалось, на всю свою жизнь останется в беспомощном ребячестве, когда он еще вполовину не сознавал своего несчастья, Магги чувствовала, что любовь к нему и сожаление, как бы вдохновенные свыше, дают ей такую новую силу, что ей будет легко ради него перенести самую горькую жизнь. Но теперь детская беспомощность в нем заменила какое-то безмолвное внутреннее сосредоточение ума на одну точку. Это состояние его тем более поражало, что прежде он всегда был в хорошем духе и даже слишком сообщителен. Так проходили день за днем, неделя за неделей, и его грустный взгляд ни разу не прояснялся, ни разу не выражал ни любопытства ни радости. Для молодежи совершенно непонятна эта постоянно ненарушаемая ни на одну минуту пасмурная задумчивость людей средних лет и стариков, жизнь которых не соответствовала их ожиданием или надеждам. Улыбка таким людям так чужда, что при одном виде их морщин, одолженных своим существованием одному горю, улыбка отвертывается от них и спешит украсить собою более юное и веселое лицо. «Зачем они хоть на минуту не просветлеют, не развеселятся?» думает непостоянная молодость. «Это было бы им так легко, если б они только захотели». И эти нависшие тучи, никогда не проясняющиеся, часто возбуждают нетерпение в молодежи, даже горячо-любящей и которая в минуты более им понятного горя и несчастья так полна любви и сочувствия.