Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

масле. Не хуже, чем дома, заживем.

Евдокимыч следил за ним онемело.

А у Ивана свербило.

— Кормилец вы наш, — сказал, обдирая жареного омуля. — Неужели я и это проспал?

— Ты, милый, закусывай, закусывай, — парировал Гаврила Нилыч, не поднимая головы.

— Но простите. Разве вы не уплыли?

— Хошь, хлеба свежего отрежу?

— Отрежьте себе.

— Конфеты есть. Подушечки.

— Вы не ответили.

— Не суйся, москвич, — сказал Евдокимыч. — Не надо.

— Во-во, — пробурчал Гаврила Нилыч. — Умный больно. Сам я ушел. Не гнали, сам. За продуктами, видишь? Есть же обратно захочется. Ну и сходил. Пешком взад-назад, знаешь, сколько километров?

Ржагин внезапно устыдился и смолк. В общем-то, если разобраться, не его кабанье дело осуждать пожилого человека за то, что ему жизнь не надоела. А уж судить — подавно.

— Извините.

Он отвернулся и подсел к Перелюбе, оставив Гаврилу Нилыча одного у костра.

Пил чай вприкуску, а Ефим Иванович между делом ему объяснял, как распутывать сырые комки, тугие не надо, не дергай, сам я, бери, какие помене, за эту не тяни, а ту придерживай, понял?

— Ага.

— И мусор посматривай. Откидывай. А вязать мы сами.

— Сложно?

— Учить долго.

— Ясненько.

Гаврила Нилыч молчком кашеварил. Вязальщики переговаривались редко, только если была нужда.

Спустя час с небольшим Перелюба буднично, не отрываясь от сетей, сообщил:

— Идут.

Евдокимыч оглядел залив, прислушался. И не сдержался:

— Ну и слух у тебя, Ефим. Собачий.

Потрескивал костер да легкая волна заигрывала с галькой — тихо над морем. Минут через десять различил и Ржагин хлопотливый гул и отдаленные перехлопы двигателя.

Бот показался из-за скалы слева, близко у берега, урча в бухте открыто и шумно. Гаврила Нилыч с ложкой в руке запрыгал с какой-то дошкольной восторженностью, замахал, приветствуя возвращение бригадира и Пашки.

— Ко-ля! Ко-ля! Мы их! Ко‑ля! Обштопали!

Азиков стоял впереди, перед рубкой, по-наполеоновски выпятив грудь, победно вскинув ногу на порожний ящик. Он издали увидел Гаврилу Нилыча, все понял и сделался пасмурен.

Поставив бот на прикол, они с Пашкой не спеша спустились по трапу.

— Вали, — сказал бригадир, проходя мимо костра, демонстративно не задерживаясь и не интересуясь.

Гаврила Нилыч, помедлив, бросился вслед, плюхнулся на колени и пополз, скуля, по гальке, прихватывая трясущимися руками за обтрепанные клеша Азикова.

— Не гони, Коля. Куда мне сейчас? Мест нету, пропаду, Коля. Жена со свету сживет. Дай навигацию, отхожу, тогда и ладно. Не губи, Коля. Все делать буду, все. Как пес служить буду.

И заплакал.

Азиков пинком отшвырнул его от себя.

— Прости, Коля, прости, — жалобно вымаливал, хлюпая, Гаврила Нилыч. — Тушенки достал. Вон супчик вам варится. Не гони, Коля. Поселок обошел, а достал. Сгожусь еще, не гони.

Сердце у Ржагина дрогнуло. Уж как сердит и непримирим был, а вот увидев, как унижается, как молит пожилой человек, разжалобился, талая душа, ему уже и хотелось, чтоб бригадир простил, поднял его на ноги, прекратил бы наконец это дикое ползанье, этот невозможный бабий скулеж.

— Нет, Гаврила. Ты предал, — жестко сказал Николай. — Таких сажают на кол. Вешают. Швыряют со скалы в море. А я добрый. Мне даже в морду тебе дать противно. Брезгаю. Кышь, тварь!

— Сгожусь, Коля. Не гони...

— Заткни хлебальник, иуда! — взревел бригадир. — Беги, пока цел, пока я тебе из сиденья ноги не вырвал!

Плакать Гаврила Нилыч перестал тотчас. Постоял на четвереньках, обдумывая что-то, потом резко поднялся с колен и долго оббивал, стряхивал с брюк сырые прилипчивые земляные крошки. Молча ушел к костру, стал заталкивать продукты в рюкзак. Закончив сборы, опрокинул котел, залив готовым супом костер (отомстил). Рыбаки наблюдали за ним, не препятствуя и не подгоняя. Нацепив на плечи рюкзак и взяв в руку сумку, Гаврила Нилыч, ни слова не сказав на прощанье, отправился от берега в горку. Поднявшись на ближний выступ, оглянулся и закричал, угрожая:

— А увольнять не имеешь права! Сильный больно выискался! И на тебя управа есть! Жаловаться буду! С бригадиров сымут! Попомнишь меня — сымут!

— От вша, — Николай поднял голыш и швырнул. — Догоню ведь! Без порток побежишь!

Гаврила Нилыч подхватился и, не рискуя больше, заспешил прочь. Перевалил всхолмье и скрылся из виду.

— Сволота, — не остыв, сказал бригадир, садясь и закуривая. — Знал же. А взял. И когда я поумнею, а, москвич?

— Умные люди утверждают, что все дураками помрем.

— Брешут. Пашк? Там, в кульке, подарок ему. Дай.

Пашка нехотя сходил и принес рубашку и брюки — постиранные, выглаженные и аккуратно сложенные.

Ржагин смутился. Николай, заметив, с ехидцей спросил:

— Что-то она тебя все сынком называет?

Иван вздернул плечиком.

— Придурошная.

— А ты при ней запсиховал. Запсиховал — видел. Мать?

— Окстись.

— Темнишь, улыба. Ну все одно расколю. Я по этим делам мастер. А? Чего сбледнул-то? — и засмеялся. — Знаешь, как лагерь на тюрьму обменять? А я скажу. Чистосердечным признанием. Так что давай, земеля, сам колись, чтоб хуже не было.

— Сколько сдали?

— Все наши, — Азиков обвел рыбаков взглядом, смачно хлопнул себя по бедру. — Идем первыми, мужики. С отрывом. До плана чуть, два-три хороших выхода. Огребем и премиальные. В конце августа, думаю, уже на себя. Засолим — пару бочек каждому обещаю.

Ржагин вылез:

— Мне столько не надо.

— И тебя проводим, земеля.

Иван, копируя Гаврилу Нилыча, проскулил:

— Не гони, Коля. Сгожусь. Не губи.

— Сделал, — засмеялся Азиков.

— А кто теперь коком будет?

— Ты.

— Пожалуйста. Если вам жить надоело.

— Ефим, возьмешь москвича на выучку?

Перелюба, так и не поднявший за все время головы от сетей, кивнул.

— Вот и приступайте. А мы с Пашкой Евдокимычу подсобим.

И, разойдясь по местам, принялись за работу.

— А хотите, — немного погодя уже балагурил Ржагин, — пока Ефим Иваныч меня учить будет, я вас развлеку? Сказочкой. Как меня опять