Президент - Александр Ольбик

…И в театре, и в самолете он думал о якобы второстепенной, как ее хотел представить Новиков, встрече у театра. Путин уже далеко не был в разведке новичком — позади пять лет учебы и несколько месяцев «стажировки» за границей — и поэтому прекрасно понимал, что такого рода «театральные» встречи отнюдь не случайны. Но было неясно, что тут главное, а что второстепенное — рижский вояж или все же мюнхенский? Рига или Мюнхен — игра, прикрытие?.. Но с другой стороны, он не мог не понимать, что если в Мюнхене он будет выполнять главную часть своей поездки и будет играть роль связного, то такая молниеносность подготовки к операции может быть чреватой. Да и не в правилах ГРУ осуществлять столь скоропалительные кульбиты… А может, думал он, на такой экспромт все и рассчитано, когда ни у самого связного, ни у того, кто придет к нему на встречу, не будет времени на ненужные размышления. Да и какая, собственно, нужна для такого одноразового контакта особая подготовка?

Однако все произошло не по правилам, которым его обучали: встреча у театра состоялась без малейшей маскировки и те, кто мог следить за тем человеком, который предлагал ему билет, с таким же успехом смогли бы быть свидетелями их разговора и передачи из рук в руки билета и пачки сигарет… Нет, тут что-то не клеилось… Так делается только в том случае, когда нужно замести следы, запутать слежку… Но в подобных ситуациях в контакт вступают с абсолютно случайными операторами, а не идут по заранее подготовленному варианту.

Так и не придя ни к какому для себя выводу, Путин откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. В ушах звучала величественная кода первой части «Травиаты». Ему понравился голос молодой певицы, ее прекрасное бельканто, понравилось вообще все, что происходило на сцене… Но неожиданно мысли его, подобно кузнечику, скакнули в сторону, где хаос и полумрак. «А если меня в Риге выследят и начнут колоть? — неожиданно возник безответный вопрос. — Я, конечно, буду молчать, даже если они меня подвергнут… Не торопись, дружище: если они тебя подвергнут наркодопросу, ты можешь не выдержать, как, впрочем, и многие другие птицы твоего полета. А если они тебе… Перестань, не если, а в обязательном порядке они тебе устроят наркодопрос… замедленное внутривенное введение небольшой дозы скополомина… И после этого тебя охватит чувство парения, начнешь быть избыточно общительным и предельно благодушным… Но допустим, что полграмма или даже грамм скополомина ты одолеешь, но у них есть еще десяти процентный раствор тиопентал-натрия, от которого сначала в глазах появится туман, мысли пойдут в разбег и все твои заботы об осторожности отпадут сами собой… Или барбамил — раствор амитал-натрия, после укола которого сначала спикируешь в депрессию, после чего мозг охватит безумная эйфория, а с ней — словесный понос… — И он отчетливо, почти визуально, представил страничку из катехизиса разведчика, в котором говорилось о преодолении прессинга от „сыворотки правды“. И словно, считывая текст, он начал про себя проговаривать наставление: — „первое: сосредоточить внимание на определенной реальности (тиканье часов, пятно влаги на стене или световое пятно) и осознав по этому фиксированному эталону, что реалистичность мышления ухудшается, предельно сконцентрироваться на необходимости преодолеть накатывающее состояние и очень четко мыслить…“ Легко сказать — четко мыслить. Ладно, поехали дальше. „Второе: зациклиться на воспоминаниях о неких эмоциональных, но не существенных с позиций безопасности вещах (таких, как секс, переживания вины, зависти, злобы), отстраняясь подобным образом от нежелательно опасной исповеди“. Третье и для меня это самое главное: „сосредоточиться на воспоминаниях чего-либо (или кого-либо) особо дорогого. „ Конечно, я буду держаться за образ мамы… Я вытащу из памяти ту зиму, когда она заболела воспалением легких… двустороннее крупозное воспаление с осложнениями на сердце. Я тогда был в полном горе и весь свет для меня померк. Возвращаясь из больницы домой, я вытаскивал из ящика ее фотографию и глядя на нее, молил бога об исцелении мамы. И тогда я в первый раз, как умел, перекрестился и дал себе слово, что если мама поправится, буду верующим, уйду в монастырь и всю свою жизнь посвящу Богу… И хотя я не сдержал свои обещания, но веру не утратил и она мне поможет преодолеть наркодопрос… Даже если мне введут максимальную дозу раствора амитал-натрия и после того, как засну, сделают еще один укол психостимулятора в виде амфетамина, я и тогда найду в себе силы не отвечать на вопросы… — И опять перед взором поплыли строки наставления: „форсированное пробуждение спящего дает ему прилив энергии и страстное желание говорить. Звуки и все образы вокруг становятся яркими и очень рельефными, пульс и дыхание учащаются, все мысли проясняются, хочется кричать от осознания своей силы… Поскольку человека перед этим связывают, то вся мощь двигательной энергетики активно сублимируется в неудержимые словесные потоки…“ Черта-с два, а не потоки. Я вам такое загну, что вы содрогнетесь, я понесу такую чепуху, такие несуразности, что для вас станет великой минутой та, когда я замолчу…“ Но я же буду среди своих, — вдруг осознал он простую мысль. — Я же не враг, не шпион и не лазутчик с вражеской стороны, поэтому мне не в чем сознаваться… Значит, никакие самые изощренные „сыворотки правды“ мне не страшны…“ — И эти слова „не страшны“ он повторял и повторял, пока более глубокая дрема не охватила его встревоженный мозг. Им овладела расслабляющая легкость и отдохновение.

Однако не успел он отдаться сполна этому приятному ощущению, как бортпроводница объявила о посадке.

Вечер в Риге стоял чудесный. Ни ветерка, ни дождины — ровное, синее затухание дня.

Он вышел на бетонку и вместе с небольшой группой пассажиров направился в сторону аэровокзала. Когда он у стойки демонстрировал пограничнику свой паспорт, тот был невозмутим. Но по мере того как серые глазки прапорщика катились по строчкам, взгляд этот невольно загорался искорками, которые непременно присутствуют во взгляде охотника, взявшего на мушку кабана. И с этой минуты он и в самом деле почувствовал себя в шкуре преследуемого, но в отличие от прапорщика не дал ему об этом знать ни единым мускулом на лице. Его взгляд по-прежнему был прозрачен, в меру приветлив и прикрыт ситцевой шторкой интуристского любопытства.

Таможня его не тронула и он, миновав огромный холл, вышел на улицу. Огляделся, поискал глазами такси и заодно тех, кто непременно мозолит на него глаза откуда-нибудь из укромного уголка. Когда он встал в очередь на такси, подкатила черная «волга» с шашечками и почему-то припарковалась в стороне. И надо же было случиться такому казусу — когда подошла его очередь эта самая «волга» подрулила к бортику тротуара. Мол, пожалуйте, я к вашим услугам… А он-то такие дешевые номера уже знал и, зная, чья эта машина и какая у нее задача, спокойно открыл дверцу и уселся на заднее сиденье.

Водитель — мордастый гебист, с маской радушного и очень свойского парня, начал что-то говорить о погоде и делал это на скверном немецком языке. «Какая ты дешевка, — дал ему мысленную характеристику Путин, — и начальники твои такие же и их начальники — дешевки, и начальники этих начальников полное дерьмо…» И тема была исчерпана.

Возле гостиницы его уже ждали: три машины, возле которых кучковались такие же мордастые топтуны. Он прошел в холл и встал в очередь у регистрационной стойки. Перед ним были двое и, видимо, англичане, ибо один из них листал буклет, написанный по-английски и что-то тихо, по-английски, говорил своему напарнику.