Ли Бо - Сергей Торопцев

Однако за три дня до этого принц Ли Хэн издал свой указ, в котором односторонне провозгласил себя императором Суцзуном, а отца — «Верховным правителем», что фактически означало отрешение того от престола, и сменил девиз правления на Чжидэ. Сюаньцзун своим указом поддержал это решение, но лишь через месяц. Среди его аргументов звучал и такой: «Путь до императора далек», что опасно в быстро меняющейся военной ситуации.

Возможно, «если взглянуть с позиций усмирения мятежа, принц поступил рационально» [Сюэ Тяньвэй-2002. С. 50], ибо «на небе не может быть двух солнц». Но двор уже давно жил во взаимном недоверии и подозрительности, так что этот неожиданный волюнтаристский шаг принца рассматривается историками не как случайность, а как логическое завершение круговорота интриг при танском дворе, для чего мятеж и напряжение военной борьбы стали прекрасным поводом.

Выказывая отцу внешние знаки почтения, новый император сосредоточил «поиски врага» на брате, ибо тот начал исполнять указ Сюаньцзуна с подозрительной быстротой, собрал войска в Цзиньлине и вскоре двинулся на восток, проигнорировав распоряжение нового императора вернуться в пределы Шу. Возможно, он осознавал стратегическую важность южных областей, которые всегда были житницей страны. А может быть, вынашивал некие тайные планы. Ему ведь как раз перевалило за сорок, когда, по Конфуцию, «благородному мужу» положено было четко определить свой социальный статус.

Еще из Цзиньлина принц послал Вэй Цзычуня, давнего знакомца Ли Бо, гонцом на Лушань к поэту, призывая его присоединиться к борьбе с мятежниками. Ли Бо был в замешательстве. Вряд ли он что-то знал о вскрывшейся язве конфликта между царственными братьями и считал Юн-вана полководцем, которого легитимный император поставил во главе войска. Однако события собственной жизни диктовали ему осторожность в общении с высшей властью. Хотя он не мог не понимать, что это, возможно, его последний шанс прикоснуться к механизму государственного управления, о чем он мечтал всю жизнь. Но определенного ответа гонцу не дал, и вскоре тот явился во второй раз, и опять поэт ушел от решения. На протяжении трех месяцев Юн-ван трижды посылал гонца.

Вариация на тему

Ли Бо осторожничая, тем более что жена, через деда хорошо знакомая с коварством двора, предостерегала, отговаривала — стар-де, куда тебе, уже не раз гоняли из столиц («Я собрался в поход, а жена меня держит», — задним числом признался Ли Бо в стихотворении «Простившись с женой, отправился в поход»). Сорок лет, убеждал себя Ли Бо, я склонялся ко вратам Пэнлая, не в силах дать волю желаниям, и вот настал момент, когда я могу отдать жизнь своей стране, осуществить то, о чем мечтал всю жизнь, взять в руки меч, уничтожить бунтарей, развеять мрак. А свершив всё это, я вернусь домой! И он все-таки отправился в ставку принца, позже зарифмовав этот бурный поток чувств в стихотворении «В штабе флотилии вечером подношу всем советникам штаба».

А может быть, знал он и о тайном дворцовом конфликте, и о вынашиваемых там планах? И решил принять в этом участие на стороне Юн-вана. Всплыли из юности «протестные» идеи, которые преподносил ему его первый наставник Чжао Жуй, смешались с явным недовольством разложившейся властью, и забродило желание поменять ее. Кто ведает, не прислушается ли она к его мудрым советам? И «князь» бросился в реку, не думая, что бурливая волна может накрыть его. Избыточной осторожностью он явно не страдал.

Юн-ван встретил поэта пиршеством отнюдь не военной роскоши. Между чарками они обсуждали стратегические планы обороны страны, и Ли Бо был в упоении. Свершилось все-таки! Он взлетел в те сферы, где принимаются судьбоносные для страны решения! В творческом вдохновении поэт излагал главнокомандующему патриотическими силами свою стратегию создания для мятежников ловушки, концентрации сил на востоке, в Цзиньлине, и одновременного удара по ним со всех сторон, с суши, с реки, с моря.

А поздним вечером, подогреваемый опустошенными кувшинами, в своей каюте на флагманском корабле под драконовым штандартом[129] он стремительной кистью набросал одиннадцать стихотворений цикла «Песнь о восточном походе принца Юн-вана»:

Исследователи подходят к этому циклу как к одному из первичных исторических источников, находя, что поэт дает точную хронику похода (указывая, что он начался в первый месяц второго года Чжидэ, то есть в самом начале 757 года), отмечает характеристику мятежников, их жестокости и зверства, от которых чиновники бегут на восток, а народ — на юг, осквернение могил императорских предков, констатирует полную легитимность Юн-вана («драконий стяг» подчеркивает, что поход был санкционирован императором), обозначает маршрут похода из Цзянся через Учан, Сюньян к Цзиньлину и его стратегический замысел — ударить по мятежным степнякам с моря, а затем освободить обе столицы.

К этому циклу надо подходить с осторожностью. В хрониках Танской династии Юн-ван оценивается с точки зрения имперского видения — как ослушник государевой воли, нарушивший, во-первых, границы той территории, какую ему отвел для военных действий Сюаньцзун (до Цзиньлина он еще двигался в рамках указа, а легкий сдвиг к северу в сторону Янчжоу был уже выходом за пределы дозволенного), а во-вторых, не подчинившийся приказу брата, ставшего императором Суцзуном, вернуться в Шу. Эти его действия интерпретировались (и продолжают интерпретироваться некоторыми современными исследователями) как намерение создать сепаратное карликовое государство с центром в Цзиньлине, что раскололо бы страну и нейтрализовало действия по усмирению мятежа Ань Лушаня. И потому тысячу лет этот поэтический цикл Ли Бо считали однозначным, открытым, прямолинейным славословием в адрес Юн-вана, выступившего фактически против императора Суцзуна и потому квалифицируемого как «заговорщик», «преступник».

В результате стихи оценивали как позорящее поэта произведение. Даже мудрый философ Чжу Си обвинил Ли Бо в том, что тот «склонил голову». Еще в 70-е годы XX века Го Можо интерпретировал отдельные строки как сочувственное описание планов Юн-вана по захвату Лояна, что противоречило указу Сюаньцзуна и укладывалось в определение «заговорщик».

Конечно, будучи включен в штаб Юн-вана, тем более воспринимая его миссию как спасение страны, Ли Бо не смог обойтись без идеализации принца-полководца, особенно в стихотворении № 9, где он поднимает Юн-вана выше ханьского У-ди и даже Цинь Шихуана и трепетно ставит рядом с Тайцзуном, одним из первых императоров династии Тан, а себя — со стратегом Чжугэ Ляном, которого почитал весьма высоко (возможно, эта избыточная гиперболизация и заставила исследователей подвергнуть сомнению принадлежность стихотворения № 9 цикла кисти Ли Бо).

В 50-е годы XX века Цяо Сянчжун впервые указал на аллегорические намеки в этих четверостишиях, но сказано это было вскользь, а развито лишь к концу прошлого века. Тогда цикл стал восприниматься более многопланово. В исследовании Ань Ци все одиннадцать стихотворений тщательным образом анализируются именно как аллюзия, зашифрованное откровение о событиях в стране и даже о коллизиях внутри царствующего дома [Ань Ци-2004. С. 236–243]. В такой интерпретации цикл тоже рассматривается не столько как поэтическое произведение, сколько как своего рода рифмованный «политологический анализ» и — самое главное — как объяснение собственному порыву, построенное на исторических аллюзиях: Ли Бо вновь вспоминает «Се Аня с Восточной горы», но уже не по первой части его жизни, отмеченной хмельными развлечениями с веселыми девицами, а по второй, когда он стал важным сановником при цзиньском императоре У-ди и возглавил войско, добившееся успеха в разгроме врага.