Княжья доля - Валерий Елманов

– Это верно, княже, – протянула женщина Константину в доказательство туго сжатые в кулаке деньги – несколько маленьких темных кусочков металла. – Целых пять кун боярин уделил мне от щедрот своих. И одежку, что на детишках моих да на мне надета, отнимать тоже не стал. Добрый он у нас, – насмешливо улыбнулась она и горько добавила: – А теперь вижу, что и князь у нас добрый. Куда добрее боярина будет. Вишь как мигом добро мужа моего переделил. Только одно поведай, княже, куда мне от доброты вашей деться – сразу головой в вадегу[59], чтоб хоть на дне глубоком покой найти, или в холопки идти, как боярин тут присоветовал, дабы хоть детишек вырастить? Как скажешь?

– А скажу я так, – вновь решительно поднялся со своего кресла Константин. Плохо, конечно, что еще одного боярина во враги, хоть пока и тайные, записать придется, но будь что будет, а мириться со всем тем, что творилось на его глазах, он не собирался, точнее, просто не мог. «А я еще, дурак старый, идеализировал здешнюю жизнь, – мелькнула горькая мысль. – Думал, что до татар на Руси рай был, а тут... » Он покрутил головой, удивляясь собственной, присущей ему совсем недавно наивности, и повелительно протянул женщине открытую ладонь: – Дай-ка мне эти куны.

Она изумленно вскинула брови, но ничего не сказала, ошеломленная такой беспредельной наглостью со стороны князя, и покорно вложила все в руку Константина.

– Русская Правда гласит – коли смерд сынов не оставил, задницю князю. Ин быть посему. Ныне и домишко, и скотинка вся, и прочее, вместе с одежкой и кунами переходят ко мне, Орина. Но... – вновь возвысил он голос до торжественного, и толпа, слегка загудевшая недовольно, но понявшая по предыдущим княжеским решениям, что надо дождаться приговора до конца, покорно стихла. – Дочерям твоим незамужним надлежит выделить некоторую часть, и я ее выделю. Тут боярин сказал, что ему менее досталось, нежели чем он тебе выделил. Это для князя негоже. Он добрый, а я жадный. А посему, – он развел руками, еле заметно улыбаясь, – набольшую долю я себе приберу. По-княжьи. Стало быть, забирай, Орина, меньшую часть: домишко свой ветхий, да скотину полудохлую, да все прочее, что с мужем своим нажила. А вот одежонка детишек твоих пусть мне достанется, равно как и эти вот куны, – с этими словами он спустился к ней с помоста и, подойдя поближе, добавил: – Ну а чтоб голышом до дому не идти, так ты зайди на двор мой и одежу эту нарядную, – он кивнул на ветхие рубашонки девочек, – там оставь, в мое владение. Негоже твоим девицам в столь богатых нарядах красоваться. А вместо него какое-нибудь платье, думаю, найдется, и не только детишкам, но и тебе самой.

Он говорил уже спокойно, абсолютно не обращая внимания на то, слышит ли его хоть кто-нибудь из челяди или из толпы – все, реклама закончилась, и кина больше не будет. Шабаш. Он говорил, глядя в ее мертвые от неизбывной тоски глаза, убитые непроглядной беспросветной жизнью, и видел, как они понемногу оживают, наполняясь слезами радости, как сама она постепенно начинает сознавать, что судьба сейчас вновь делает поворот, но на этот раз совсем в другую сторону – неизмеримо лучшую. Он говорил и понимал, что оживить вот эти глаза и есть самое главное сейчас, а все остальное самая настоящая ерунда, как бы она важно ни называлась – политика, дипломатия и прочее.

– А как же тебе-то, княже? Твоя-то какая доля? – сдавленным голосом тихонечко переспросила женщина, будто опасаясь, скажи громче – еще передумает и все заново отнимет.

– А ты разве не поняла? – так же тихо ответил ей Константин, грустно улыбаясь. – Одежонка, да еще куны твои. Вон их сколько у меня, целая горсть, – но тут новая мысль пришла ему в голову. Он протянул по два кусочка металла девчушкам, боязливо прижавшимся к единственному родному на этой земле человеку, действительно оберегающему их от всех опасностей жизни, на которые она всегда была непомерно щедра.

Старшенькая робко протянула руку и вопросительно посмотрела на мать, но та, беззвучно шевеля губами, молитвенно смотрела на усталое доброе лицо молодого князя, который вот так просто вновь позволил ей и ее детям жить, и ничего не замечала вокруг. Не дождавшись от нее ответа, девочка, решившись наконец, быстро схватила монетки и торопливо сунула их за щеку.

«На сладости», – хотел пояснить Константин, но вовремя спохватился, что их тут может и не быть. «На фрукты» – тоже не скажешь. Они и слов таких, поди, не знают. Ну и ладно, мысленно махнул он рукой, пусть будет просто маленьким подарком от князя.

Вторая девчушка, что помладше, беря пример с сестры, уже не медлила, проворно сцапав протянутые деньги. Последнюю куну Константин, подбросив в воздухе, ловко поймал и, показав Орине, пояснил:

– А вот моя княжеская доля. Ее я и сберегу... на память. – И, видя, что женщина до сих пор не может отойти от пережитого, жестом подозвал из толпы двух зевак в прожженных черных фартуках. Очевидно, кузнецы, сразу предположил Константин, да и ширина могучих плеч наглядно подтверждала его догадку. Их он и попросил: – Надо бы помочь добраться до княжьего... тьфу ты, до моего двора. Видите, еле на ногах стоит. – И повернулся, чтобы вновь подняться на свой помост, но тут она, словно бы очнувшись, кинулась раненой птицей в ноги Константину, покрывая лихорадочными поцелуями его сапоги и прерывающимся от рыданий голосом выкрикивая что-то бессвязное:

– Бога молить всю жизнь... свечи за здравие... Детям накажу... Благодетель... Живи вечно, княже... Здоровья дай Бог тебе, и детушкам твоим, и княгинюшке-матушке, а я уж вечно Бога молить...

– Ну-ну. – У Константина на глаза навернулись слезы, но он сдержал их и, помогая мужикам поднять женщину с земли, в то время как она все время норовила поцеловать то одежду его, то руки, не зная, что и сказать в такой ситуации, только повторял успокаивающе: – Ну-ну. Ну-ну.

– Мама, мама, – в голос заревели обе девчонки, не понимая, что происходит с матерью, обычно такой строгой, которая раньше если и плакала, то тихонько, чтоб, упаси бог, никто и не видел, а тут...

Орина, будто вспомнив нечто важное, повернулась к ним и, указывая на Константина, выкрикнула, как самый важный наказ:

– Чтоб всю жизнь за него Богу молили, чтоб каждый день во здравие... – она уже не знала, что еще сказать, что пожелать князю, который не спеша удалялся от нее, мерной поступью поднимаясь вверх, к креслу, и тогда, обернув к толпе сияющее от счастья лицо, выкрикнула: – Слава князю нашему, заступнику сирых и убогих! – и требовательно, с надрывом в голосе, еще раз призывно выкрикнула: – Слава!

Толпа вновь зашевелилась и нестройно поддержала ее:

– Слава! Слава!

Выкрики вначале были недружные, но затем люди как бы осознали случившееся, и они постепенно переросли в монолитный мощный рев:

– Слава! Слава!

И даже со стороны кучки бояр, угрюмо молчавших первое время, наконец раздалось жиденькое и недружное:

– Слава! Слава!

И уже летели в воздух шапки, которые, невзирая на ясный погожий летний денек, были на некоторых ремесленниках. И даже бирич со своей луженой глоткой только через пару минут импровизированного чествования смог перекричать ликующую от восторга толпу, вопрошая: