Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение - Алексей Юрчак

Важно отметить, что в начале 1980-х годов политические темы не просто неосознанно воспринимались в этой среде как неактуальные и неинтересные — идея об их неактуальности и неинтересности была довольно четко сформулирована как внутренняя идеология этой среды. Например, любые упоминания «политических» тем в этой среде вызывали насмешки и «подколки» со стороны других ее членов. Александр (Алик) Кан, музыкальный критик и близкий друг многих участников рок-музыкальной и джазовой сред того времени, вспоминает об одном эпизоде, иллюстрирующем это обстоятельство. Как-то в 1982 году он сидел в фойе интуристовской гостиницы «Ленинград» с Борисом Гребенщиковым и Сергеем Курехиным и их английским другом, жившим на тот момент в Ленинграде и собиравшимся ненадолго съездить в Лондон:

Хотя речь шла не о советских, а западных газетах, сам факт того, что Алика, по-видимому, интересовал западный критический анализ советской системы, воспринимался в этой среде как неуместный (по крайней мере, неуместным казалось проявление этого интереса на глазах других членов среды). Общение в этой среде часто велось в язвительном тоне, который, по-видимому, выполнял роль контролера, непозволяющего собеседнику перейти на подобные «неактуальные» и «банальные» темы — на обсуждение советской системы, на критику государственной «лжи» и так далее. Язвительный тон распространялся и на другие темы, включая музыку и культурные вопросы в целом. Алик вспоминает, что в рок-музыкальной среде первой половины 1980-х (еще до перестройки)

Как мы видим, отсутствие интереса к темам, которые воспринимались как политическая критика советской системы, не было результатом простого незнания советской системы (как могло показаться из поведения и высказываний Бродского, описанных в начале главы), а было частью довольно активно культивировавшейся позиции вненаходимости. Эта позиция была реакцией на авторитетный дискурс, хотя и не прямой критической реакцией. Именно поэтому такие среды были не просто «субкультурами», организованными по схожести музыкальных или литературных интересов, или «контркультурами», организованными по принципу противопоставления, а именно публиками вненаходимости или публиками своих, сформировавшимися как особый ответ на адресованный им авторитетный дискурс.

Это означает также, что отсутствие интереса к политическим вопросам или критике системы было важно для представителей этих публик не как независимая позиция каждого конкретного субъекта — не как некий фиксированный, внутренний «менталитет» субъекта[135], — а как общая, интерсубъективная черта публики. Именно поэтому, когда представители этих публик оказывались в иных контекстах, «за пределами» публик своих, они могли уделять внимание политическим темам или критике советской системы и говорить на вполне критические темы. Как вспоминает Алик Кан, хотя «внутри тусовки считалось плохим тоном беседовать на политические и социальные темы», при общении с Курехиным наедине «мы могли долго и серьезно обсуждать советскую систему, политику, запад и что угодно».

Как мы видели, все публики вненаходимости — и те, что были институционализованы государством (физики, литературный клуб, комсомольские комитеты и группы и другие), и те, что возникали в неинституционализованных пространствах («Сайгон», рок-тусовка и т.д.), — формировались по отношению к авторитетному дискурсу государства, в большей или меньшей степени используя государственные ресурсы и идеологическую риторику и одновременно меняя их смысл. При этом отличительные черты этих различных публик формировались благодаря внутренней динамике невероятно близкого, интенсивного и слабоструктурированного общения, которое, как мы видели, было построено далеко не только по принципу общих «профессиональных» интересов его участников.

Что такое позднесоветское общение?. В каком смысле оно являлось одним из феноменов, формирующих отношения вненаходимости? Понятие общения подразумевает не только практику коммуникации и даже не только способ времяпровождения в компании знакомых, но и возникновение особой общности участников (длительной или временной), связанных на уровне глубокой и интенсивной интерсубъективности[136]. Поэтому общение — это не только процесс, но и особое «пространство» аффекта, возникающее в этом процессе, в котором личность каждого субъекта становится частью единой интерсубъектной общности. В общении как интерсубъектном пространстве можно находиться, не произнося ни слова. Единый корень с существительным «община» и прилагательным «общий» подчеркивает эту внеразговорную особенность понятия «общение». Хотя общение как социально-культурный феномен, безусловно, имеет в России давнюю историю, именно в период позднего социализма оно стало особенно интенсивным и повсеместным, приобретя новые черты и превратившись в одну из основных форм существования в советском обществе, в самых разных профессиональных, идеологических, публичных и личных контекстах. Общение в 1960-х и 1970-х годах не только стало более интенсивным и повсеместным, но и приобрело особую роль в формировании позднесоветской субъектности[137]. Отражая эту природу общения, Петр Вайль и Александр Генис назвали его новым «культом» позднесоветского периода, а Яков Кротов — «новым фетишем».