Дикая роза - Айрис Мердок

Вообще-то говоря, со своей точки зрения, Миранда рассматривала отъезд отца не только как несчастье. Даже независимо от Феликса она, как ни странно, часто мечтала о том, чтобы отец уехал, чтобы улетел, как птица, выпущенная из её руки, — показывать ей дорогу в лучший край. Миранда восхищалась буйством, подспудно тлевшим в отце, с нетерпением ждала, когда проявится его сила, и, когда он наконец взорвался, облизнулась и широко раскрыла глаза. Рэндл унесется первым, как её посланец, её эмиссар, в страну четких форм и ярких красок, в страну ворованных радостей, а она потом за ним последует. Это сулило какое-то избавление, и для такой мечты в её хозяйстве тоже находилось место. Но о том, как бегство Рэндла отзовется на позиции Феликса, Миранда думала со смешанными чувствами. Освобождая место для Феликса, Рэндл тем самым усугублял её страдания и усиливал опасность. Но, обостряя ситуацию, его отъезд в то же время так или иначе приближал развязку, а Миранда убедила себя, что лучше любой конец, чем эта нескончаемая, длящаяся год за годом, бессловесная любовь Феликса. Теперь уж он либо выиграет, либо проиграет, и в случае явного проигрыша ему придется исчезнуть. Миранда решила позаботиться о том, чтобы он выиграл или проиграл поскорее.

Приступив к делу, она даже нашла в этом утешение. Прежде всего нужно было услать отца, убедить его отбросить колебания и уехать. Теперь, когда Миранда наконец решила все сокрушить, а там будь что будет, ей не терпелось, чтобы он уехал, и она даже опасалась, не слишком ли откровенно его спроваживала. Новые колебания, сомнения, частичные примирения — это было бы уже выше сил. Рэндл должен уйти со сцены раз и навсегда. О том, как справиться с матерью, она заранее не думала. Но, раз попробовав, сама поразилась тому, как это просто. У неё возникло — и это тоже было утешительно — ощущение собственной силы. По сравнению с ней мать казалась существом без формы и без цели — обремененная чувством вины и путаными привязанностями, безнадежно связанная браком. Для того, что ей было нужно, Миранда поняла достаточно, и то, что она поняла, удивило её и вызвало легкое содрогание.

Она сидела, хмуро перебирая фотографии. Сейчас они мало что говорили ей. У неё было такое чувство, словно Феликс умер, такое чувство, отчасти даже приятное, словно и она сама на время умерла. Она отупела, свяла, как после экзамена. И на снимки смотрела, не видя. А потом стала не спеша их рвать. Она рвала их один за другим, не переворачивая, не разглядывая, потом стала, не читая, рвать письма и вырезки. Разорвала все в мелкие клочки. Клочки сложила в большой конверт и запечатала. И ещё долго сидела на полу, поджав губы, почесывая щиколотку и напевая какой-то мотивчик.

Она оглядывалась на пройденный путь, но его уже затянуло туманом, и видела она только отдельные куски. Вглядываться не было сил — слишком устала, да теперь это уже было не важно. Лениво перебрала свои догадки насчет матери и Феликса. Узнать она никогда не узнает, но узнавать и не хочется, и все равно она выживет. Другие ведь выживают, а она, если потребуется, посвятит всю жизнь планомерному выживанию. Она спокойно наметила пункты своей программы. Через год-другой она сбежит к отцу. К тому времени он уже бросит ту женщину, а если нет, Миранда живо уговорит его с ней расстаться. Он поселится в каком-нибудь веселом южном городе. Она представила его себе: загорелый, интересный, оживленный, свободный, говорит на иностранных языках. И вот приезжает она — тонкая, бледная, загадочная, печальная, и все за ней ухаживают, но она остается с отцом. Вот так оно и будет, а до тех пор она будет жить как мертвая.

Ноги затекли, она с усилием встала и подошла к полкам. Тупо поглядела на немецкий кинжал, все ещё пронзавший куклу — подарок Феликса. Вытащила кинжал, а останки куклы бросила в корзину. Кинжал она завтра утопит в болоте. Глянув на притихшие ряды кукол, машинально вытащила одну и прижала к груди. Она делала это сотни раз, но сейчас ей вдруг почудилось, что она обнимает мертвого щенка. Стало жутко от ощущения, что все куклы умерли. Жизнь, которой она их наделила, разом кончилась. Она глядела на них, широко раскрыв глаза, облизывая губы. Мертвые подобия, насмехающиеся над её одиночеством. Она поболтала куклу в воздухе, потом ухватила одной рукой за голову, другой за туловище и рванула. Фарфоровая голова отделилась, она швырнула её на пол и разбила. Взяла за ноги другую куклу и шваркнула об стену. Постепенно комната наполнилась опилками и осколками розового фарфора. То, что не удалось сломать, она порубила немецким кинжалом. Последней оставалась Пуссетт. Миранда поглядела в бессмысленное знакомое лицо и оторвала у Пуссетт голову, руки и ноги. Вот и все, и нет больше маленьких принцев.

Где-то пела птица — где-то в ветвях бука, в великой тишине светлого летнего утра. Болота, сейчас бледно-зеленые под солнцем, добавляют в солнечное золото и свое особое свечение, тянутся вдаль, в голубую дымку. Все десять тысяч роз уже раскрылись, обнажив свои пленительные сердца, и склон кажется огромным развернутым веером. Миранда в комнате над ним, наверно, ещё спит, а Энн уже встала и возится на кухне. Сейчас придет Нэнси Боушот, принесет молоко. Он лениво прислушивался к привычным утренним звукам. Рэндл Перонетт пробуждался от сна.

Переворачиваясь на другой бок, он коснулся чего-то. Открыл глаза. И вспомнил — так внезапно, что, вздрогнув, приподнялся на локте. Он был в Риме, в отеле на Пьяцца Минерва, в широкой кровати, с Линдзи. Свет летнего утра действительно сиял за окном, но закрытые жалюзи приглушали его до жаркого полумрака. И птица пела, но то была канарейка в клетке, выставленной на балкон соседнего дома. А рядом с ним, лежа на спине, крепко спала Линдзи. Не прикрытая простыней, она в наготе своей была как Афродита Анадиомена, Афродита из мира сна. Ее светлые с металлическим отливом волосы блестящими золотыми прядями лежали на подушке, спускались ей на грудь. Приподнявшись повыше, Рэндл отделил одну прядь от своего вспотевшего бока. Ночью и то было жарко.

Он посмотрел на часы. Еще нет семи. Будить Линдзи не стоит. Они легли очень поздно. Он стал рассматривать её лицо. Голова её была запрокинута, подбородок торчал к потолку с решительным видом, который она сохраняла даже во сне. Губы — насколько же они прекраснее в своей нетронутой бледности — чуть приоткрылись, между ними белеют зубы. Тонкие с прожилками веки гладкие, как кожура какого-то диковинного плода. Дыхание — непрерывные вздохи, легкие и дразнящие, широкий, спокойный овал лица с большим, не много выпуклым лбом — даже вблизи на нем не видно ни морщинки — раскинулся перед ним, как прелестный пейзаж, на который смотришь с вершины горы. Ее сон казался чудом красоты, тепла и жизни, замершим как по волшебству, превращенным в предмет созерцания. Так в сказочных замках столетиями дремлют принцессы. Рэндл смотрел, и боготворил, и опять упивался торжеством обладания.

А между тем эти пробуждения всегда бывали одинаковы. Он всегда просыпался с ощущением, что он в Грэйхеллоке, словно перемены, происшедшие с ним, ещё не проникли в его подсознание. И в самом деле, подсознание его по каким-то неисповедимым причинам было занято другим. Никогда он не видел столько снов. Каждую ночь ему снилась Энн — Энн без оглядки бежит мимо, не слыша его окликов, Энн, как призрак, проплывает в лодке, а он смотрит на неё из окна, Энн уходит от него по аллее, а догнав её, он видит, что она превратилась в мерцающую статую. Однажды ему приснилось, что она плачет, обняв кролика Джойи, а в следующую ночь он тянулся к ней сквозь изгородь из кустов шиповника. Были и ещё сны, очень тревожные, в которых ему являлось юное существо, одновременно Энн и Миранда, и в одном из таких снов, четком, как галлюцинация, она стояла, подобная богине в сверкающей короне волос, возле его кровати. А то ещё ему снился Стив — это были простые, житейские сны: Стив играет в солдатики или в поезда, Стив броском вонзает немецкий кинжал в стену сарая. Иногда ему снилась мать. Два раза приснилась Эмма, но сами эти сны он забыл. Линдзи ему не снилась.