Дом, который построил Дед - Борис Васильев

— Одобряю, Владимир. Жизнь жуем заново, и нам генеральские лампасы ни к чему.

— Фамилия у меня. Нечастая.

— Сменим. Как к власти относишься?

— Власть есть выражение народной воли, — Владимир вспомнил свое недавнее эмиссарство и счел эту фразу нейтральной. — Народ поддерживает, а куда народ, туда и мы. Интеллигенция, то есть.

— Сочувствующая, — уточнил Нетребин. — Я, например, записался в сочувствующие. Присутствую на собраниях. И тебе рекомендую.

— Я с удовольствием. Готов служить. Всегда.

— Есть у меня на примете служба. Порекомендую в сочувствующие, походишь на собрания, послушаешь, что надо говорить. Выступать не торопись, наше дело маленькое.

— Фамилия… — опять вздохнул Владимир.

— Сказал уже, сделаем. У меня тут знакомства.

Через неделю Владимир Олексин оказался Владимиром Алексеевым, записался в сочувствующие, аккуратно посещал собрания и помалкивал. Нетребин неторопливо и обдуманно знакомил его с нужными, входившими в силу людьми. С ними Владимир вел себя с особой осторожностью, смеялся, вовремя поддакивал.

— Студент, значит? — спросил громогласный рыжий мужчина, которому Нетребин представил новоиспеченного Алексеева с заметным почтением. — Добро, нам грамотные — позарез. Для начала помощником при канцелярии возьму, тесть за тебя хлопочет. Завтра к девяти чтоб был на службе.

Новый, 1918, год бывший генеральский сын Владимир Олексин встречал сиротой Владимиром Алексеевым, но это его не трогало. Наоборот, он был очень доволен своей сообразительностью, новой службой, новыми знакомствами и даже новыми родственниками. Все это обеспечивало его личную безопасность, не требовало никаких усилий, и даже канцелярская должность оказалась простой перепиской множества бумажек и при всей скучище давала ощущение личной значительности и определенного общественного положения. Он снова «вращался», хотя круги этого вращения вертелись в сторону, обратную всей его прежней жизни.

Но прежней жизни у него уже не было. А в новой была жена, оказавшаяся страстно прилипчивой, недоверчивая и вечно хворая теща да тесть, до крайности озабоченный, как бы всем угодить и при этом не поскользнуться. Но главным испытанием оказалась Лидочка; он постоянно твердил себе, что стерпится — слюбится, но если первое требовало двойственности, к которой он давно приспособился, то второе — конкретности, и каждая ночь была испытанием. Но Лидочка млела от счастья, и это безумство пока перекрывало его вымученные усилия.

А в Княжом предполагаемое венчание так и не состоялось, несмотря на просьбы Руфины Эрастовны, уговоры Вареньки, несмотря даже на то, что Татьяне однажды так и не удалось сдержать слез. Федос Платонович был непоколебим:

— Существуют определенные принципы.

— Да плевать на принципы, когда любимая женщина плачет! — не выдержал Николай Иванович. — А она — моя дочь. А вы теперь, как бы…

— Сын, — улыбнулся Минин. — Испугались произнести?

— Это не произносить надо, а чувствовать, — проворчал Олексин. — Я слегка запамятовал, и потому Татьяну уговорю. В конце концов вы где-то там расписались.

— В конце концов не может стоять любовь, — улыбнулась Руфина Эрастовна. — Она всегда — в начале начал. И я тоже отправлюсь на переговоры.

Расплакавшись за столом, Татьяна убежала, и генерал с хозяйкой пошли ее успокаивать. В гостиной остались только Варвара да Федос Платонович. И оба молчали, слушая, как где-то громко смеются дети.

— Почта больше не работает?

— Надеюсь, временно, — сказал Минин. — Саботаж. Все вроде бы ходят на службу, но никто ничего не делает.

— Значит, надо набрать таких, которые будут что-то делать.

— Разъяснять надо, Варвара Николаевна. Уговаривать, если хотите.

— Зовите меня просто Варей. Мы теперь родственники. — Она помолчала. — Я давным-давно не получаю писем от мужа. Где он, что с ним?

— Венчание отменяется, но свадьба состоится, — объявил генерал, появившись в дверях. — Тряхнем неприкосновенным запасом.

Неприкосновенным запасом тряхнули с хрустальным звоном. Руфина Эрастовна лично накрыла стол так, как он, вероятно, накрывался лишь во времена ее периодических возвращений под родной кров. Угощение, естественно, уступало праздничности, но шампанское нашлось, и генерал с удовольствием произносил тост за тостом. Он вообще веселился изо всех сил, хотя порою и невпопад, но — от души. А вот споров с Федосом Платоновичем избегал, а если не удавалось — чаще всего по непримиримости собственного характера, — быстро соглашался, сдавая позиции. Руфина Эрастовна с беспокойством приглядывалась к этой новой и явно неуютной для Николая Ивановича роли, Варя, погруженная в собственные тревоги, ничего не замечала, а Татьяна, как ей казалось, смутно догадывалась о причинах. Она знала подробности тяжелого ранения Минина, помнила слова отца о «деле нашей чести», но, так и не навестив Ольгу, не смогла сопоставить причину со следствием. Не увязывая ухода Владимира из дома с судьбой Федоса Платоновича, Таня считала, что отец возлагает ответственность за ночной выстрел на офицерство вообще. Николай Иванович не распространялся о своих выводах, ничего не сказав даже Руфине Эрастовне, и в присутствии Федоса Платоновича ему всегда было очень неуютно.

— Вот-с, — сказал он, уведя Минина в кабинет, пока накрывали к чаю. — Не сочтите за пир во время чумы.

— Мы так благодарны вам и Руфине Эрастовне, Николай Иванович.

— Да, чума тут ни при чем. Заскорузлый пример. Однако что предпринимают германцы?

— Внешне соблюдается перемирие, насколько мне известно. Но на Украине и в Лифляндии они продвигаются вперед. Без боев, просто занимают оставляемые нами позиции. Думаю, что именно поэтому и затягивают переговоры в Брест-Литовске.

— Не хватает только самозванца, — сказал генерал, но тут же сдал назад, испугавшись почему-то аналогии с Лениным. — Конечно, я понимаю, дело народа — решать. И в этом смысле Учредительное собрание, не оправдав надежд интеллигенции, оправдало надежды масс. Возможно, возможно.

— Раньше вы спорили более определенно, — улыбнулся Федос Платонович.

— Перековался, — проворчал Олексин. — Где-то я прочитал, что нам теперь предстоит перековываться, перевоспитываться, пересматриваться. Словом, «пере», а эта приставка всегда означает нечто чересчур. Перестарался, перегнул палку, переусердствовал.

— Новое не может свалиться с неба. А старое…

— Старое всегда путается под ногами.

— Старое обладает бесценным опытом, Николай Иванович. Его ни за какие деньги не купишь. Значит, надо убеждать служить народу не за страх, а за совесть.

— Страх, следовательно, не исключаете?

— Хотел бы исключить. Только Юга боюсь. А если мы боимся, должны и нас побаиваться.