Носители совести - Сергей Чекмаев

Мыши перегрызли провода освещения на танках моторизованной дивизии во время Оккупации, из-за чего соединение было разгромлено.

Так получилось и с Редизаром, Первородным Носителем. Заключенный в психушку Службой Контроля вряд ли он растерял свои способности, а уж тем более – сломался. Пивняк сказал, что он долгое время «лечился», а парализовало его лишь семь лет назад. И даже тогда он не потерял сознание окончательно. На него давила не медицина и не химические препараты, на него давила внешняя среда. Олицетворенная Совесть должна значительно тяжелее, чем обычные Носители переживать общий упадок нравов вокруг. На него все это подействовало в десятки раз сильнее. Сначала сломало тело, потом волю – и он перестал бороться, – а потом и разум. Первородный Носитель полностью перестал быть человеком. Сейчас он не осознает, что происходит вокруг.

Ужасно, что он не осознает даже себя.

Внутренний телефон снова проснулся, во второй раз за сегодняшний день.

– Добрый день, Арсений Юльевич, – сказала дежурная телефонистка. – По общегородской линии звонит человек, спрашивает следователя Догая. Вас соединить?

– Да, конечно.

«Похоже, телевидение все-таки прорвалось. Только их сейчас не хватало».

– Соединяю, говорите.

– Алло, – он сразу узнал этот голос – сочный, жизнерадостный, правда, немного растерянный сейчас. – Говорит доктор Пивняк из национального военного госпиталя, отделение рефлексологии. Мне нужен Арсений Догай.

– Да, я вас слушаю.

– Не знаю, будет ли вам это интересно, но я на всякий случай решил вам позвонить. Только что, не приходя в сознание, скончался Семен Игнатович Редизар. Все реанимационные меры успеха не имели.

– Отчего произошла смерть?

– От общего истощения организма. Поймите меня правильно, он давно уже был трупом. Мы поддерживали в нем жизнь, только потому, что наши дурацкие законы не разрешают эвтаназию. Вы, наверное, сочтете мои слова кощунством, но я скажу, что мы вздохнули с облегчением.

«Да-да, а потому не очень старались с реанимацией».

– Спасибо за информацию, доктор. Можете прислать мне копию заключения о причинах смерти?

– Конечно. Диктуйте адрес.

Арсений сообщил координаты, отключился. Вспомнил, как несколько раз за сегодня думал и говорил о Редизаре: «лучше бы он умер».

Да, это цинизм и кощунство.

Но это правда.

«Господи, дай ему мир и покой, который он заслужил».

Глеб вернулся только к четырем, прижимая к себе целую упаковку с пирожками – аж шесть штук.

– Это я от тебя откупиться решил, притащил… Что у тебя с лицом?

– А? – Арсений очнулся от невеселых мыслей. – Ты что-то сказал?

– Я спросил, что у тебя с лицом? Можно подумать у тебя только что лучший друг умер.

– Слушай, откуда в тебя столько такта берется, а?

– Извини, если обидел. Я все время сначала говорю, потом думаю. Слишком много мыслей в голове.

«Вот прохвост! На такого даже рассердиться как следует невозможно!»

– Ладно, опустим тему. Я тебе потом все объясню. Поверь, сейчас не до того.

– Как скажешь. Смотри – я тебе пожевать принес. Хочешь?

– И ты это все полтора часа покупал?

– Нет, что ты – гораздо меньше. Со мной там такая история приключилась, не поверишь!

– Не поверю.

– А зря. Потому что – истинная правда! Слушай. Короче, пошел я в «Бюргера», захожу – все чинно, народу мало, три-четыре столика заняты, официанты снуют, все такое… Сел, заказал. Смотрю по сторонам и вижу, что за соседним столом назревает выяснение отношений. Сидят двое: толстячок в кожаной жилетке, судя по всему, продюсер или еще какая-нибудь шишка из шоу-бизнеса, а вместе с ним – заплаканная девчонка лет восемнадцати. Тот, значит, ей что-то втолковывает, а она послушает, послушает – и в слезы. В конце концов, ему надоело, плюнул он, обозвал ее нехорошо, швырнул на стол пару купюр, встал и ушел. Посреди зала обернулся и на весь «Бюргер» как гаркнет: ты, мол, тупая ‹…›, сегодня все свои шансы утопила. Больше тебя никто никуда не возьмет, уж я постараюсь! И слинял. Ну, я подсаживаюсь к ней…

– С самыми добрыми намерениями, понятно, – в тон ему продолжил Арсений.

– Да я еще не думал ни про какие намерения! Просто смотрю – красивая девушка плачет, надо утешить.

– И что?

– Позвал за свой столик. Поговорили немножко. Она рассказала, что занимается бальными танцами, приехала на конкурс, а этот толстый гад, оказывается, спонсор. Пообещал ей первый приз, если она под него ляжет. Понятно, девчонка – ее, кстати, Викой зовут – отказалась, ну, он ей все и выложил. Сидит она, глаза красные, несчастная вся, я уж думал вызваться ее проводить, но тут меня как переклинит! И не улыбайся, со всеми бывает.

– Да я не улыбаюсь.

– Ну, то-то. Я тебе как на духу говорю, смотрю на Вику, а перед глазами – моя Снежана. Головой качает укоризненно: мол, что-то в этом роде я от тебя и ожидала, сволочь. И так мне стыдно перед ней стало. Понял я, что не могу ей изменять, даже в мыслях не могу. Она для меня все, а я совсем ее не ценю…

Глеб, предающийся самокритике, – это, надо сказать, зрелище не для слабонервных. Арсений на какое-то время даже отвлекся от мрачных дум.

– И что?

– Ну, угостил ее мороженым, извинился перед ней, сказал, что спешу. Визитку нашу оставил.

– Что значит – «нашу»?

– Нашего кабинета. Она, как прочитала, что я из прокуратуры, сникла немножко. Испугалась, по-моему. А я, представляешь, всю дорогу Снежанку вспоминал. Плохо мне без нее, Арсений. Не могу я так. Ругаемся – миримся – снова ругаемся. Нервы друг другу треплем.

Арсений взял у него из рук пакет с пирожками, разорвал упаковку, надкусил один, запил остывшим чаем.

– Насколько я знаю, когда вы со Снежаной миритесь, прощения просит всегда она?

– Ну… да. Сначала говорит, что слышать не хочет, а потом сама же звонит мириться. Странные они, эти бабы.

– Эх, Глеб, Глеб. А тебе ни разу не приходило в голову сделать первый шаг? Купить букет цветов, приехать к ней, сказать, что дурак, что был не прав…

– А зачем? Она же виновата.

– Да какая разница, кто виноват! Что за детский сад: она, мол, первая начала! Ты – мужчина, ты можешь контролировать свои чувства, это у женщин все на эмоциях. Сделай так, как подсказывает разум, а не дурацкое чувство обиды. А то, знаешь, может наступить такой день, когда она просто не позвонит. Никогда. В общем, так: когда она обычно с работы приходит?

– В шесть. Ну, или около того.

– Так вот, сегодня можешь уйти пораньше. В пять. Если кто будет спрашивать, Каин, например – скажешь, я отпустил. Заедешь, купишь букет. Самый шикарный, не жадничай. А потом…