Грушевый чертенок - Владислав Николаевич Леонов

И это слово «окунемся» хорошо знал хитрый Шарик — стал прыгать Сане на грудь, норовя облизать потное его лицо.

— Эх, радость! — чуть улыбнулся тот, и Шарик совсем ошалел: редко в последнее время так называл его хозяин и еще реже улыбался. А Саня стоял, глядел на ласковую псину — единственную свою радость, которая одна и не дает ему совсем пропасть. — Погоди-ка…

Сперва спрятал корзинку в холодный погреб, чтоб ягода не разбрюзгла, не потекла, а уж потом пошел неторопливо к реке, а Шарик кругами носился вокруг, поднимая пыль, смотрел желтыми ласковыми и такими собачьими глазами, от которых размягчалась закостенелая Санина душа.

Идти недалеко: река тут же, под горкой, под крайним их домом, что на бугре. Просыпаясь, Саня прежде всего подходит к окну — поглядеть, какая сегодня Ока, добрая иль не очень. Подходит-то на минутку, да и застывает так… Раньше мама отгоняла: — пора завтракать, в школу пора… Теперь никто не отгонит — стой хоть до вечера, смотри до заката…

Вспомнив маму, Саня остановился на полдороге и простоял так до тех пор, пока Шарик не ткнулся мокрым носом в его руку.

— Ничего, ничего, идем, — сказал ему Саня, вздохнув.

Они выкупались, разлеглись на песке, и Шарик, подвалясь под бок, задремал, подрагивая во сне, а Саня лежал тихо, чтобы не тревожить чуткую дрему друга.

«Глаза слипаются», — подумал он, и стало неприятно: Саня не терпит липкое с тех пор, как связался с клубникой, — сам не ест сладкую ягоду и долго после нее моет руки.

Чтобы глаза не слипались, раскрыл их пошире, посмотрел на небо. Чистое оно, синее, спокойное. Плывут по нему редкие облака. Кружат ослепительные голуби. Голуби… Саня поднялся. Шарик, мигом вскочив, вопросительно посмотрел в лицо.

— Голуби, — буркнул Саня, и Шарик сердито брехнул: что-то не понравилось ему в голосе хозяина, который широко зашагал по песку. Этот решительный шаг тоже не по душе Шарику: чувствовал — опять начинается для одного ползанье на коленках по грядке, для другого — нудное лежание под надоевшим крыльцом, где пахнет крысами и паутиной. Не ожидая приказания, понятливый пес уныло потрусил вверх по узкой выбитой тропочке. Саня, размахивая руками, полез следом, изредка бросая жесткий прищуренный взгляд на голубей.

«Ребенок он и есть ребенок… — вспомнил слова бабки Марьи. — А ты мужичок крепенький, сдюжишь…»

— Сдюжишь тут, — тихо сказал Саня и сплюнул в сердцах в белую пыль: мимо сползала с гремучими ведрами бабка Марья — посторонился, пропуская крепкую еще старуху. Она, ткнув костяным пальцем в небо, бросила:

— Видал?

— Чего? — не хотелось разговаривать человеку, но бабка цепко ухватила его за рукав:

— Гоняет! Ему б за сыном глядеть, а он! У-у, глу-пай!

Саня неловко выдрался из железных бабкиных пальцев и побежал, она еще что-то участливо крикнула вслед — не слышал.

За калиткой — дремотная тишина, пчелиный налаженный гул. Чертенок беззвучно хохотал, выглядывая из крапивных зарослей. Отец, обняв колени, сидел, сгорбатясь, на крыше, смотрел в небо, на счастливых своих голубей. «Почему не на работе?»

— А-а, — сказал он, услышав шаги. — Ты… А я вот… Отгул…

Глаза сына блеснули.

— Слазь, — сказал негромко, но отец расслышал, поспешно стал сползать животом к краю крыши, нашаривать босой ногой перекладину хлипкой лестницы. Спустился, встал, одергивая рубаху — небритый, неглаженый:

— Ну, это, обедать?.. Бабка вон щей… Дед Кузьмин яичек…

— Опять? — принюхался сын, и отец опустил глаза.

Саня загнанно огляделся. На что стал похож их садик, когда-то веселый, солнечный, прибранный, а теперь мрачный, в крапиве, в траве-лебеде. Млели у забора корявые вишни, набухала на их стволах янтарная смола-живица, от которой так приятно склеиваются зубы во рту. Окно в маминой терраске разбито, глядит черно — надо бы вставить, но до всего не доходят Санины руки. А тут еще новая забота — отец.

— Ну что ты? — укоризненно поглядел сын на несчастного: сидит, опустив руки, на гнилой скамейке, позабыл про голубей, которые воркуют себе на крыше. — Ну что ты, па? Окосил бы сад-то, пока я тут с делами…

— Да, да! — как всегда, быстро отозвался тот и, сунув ноги в галоши, зашлепал по саду, взял зачем-то не косу — молоток.

«Может, окошко заколотить хочет?» Лист фанеры Саня раздобыл недавно. Нет, и молоток выскользнул из равнодушной отцовской руки. «Папка мой, папка!»

— Пошел бы, лег…

Отец вздрогнул, как проснулся. Поглядел на Саню, который не успел отвести отчаянный взгляд, и закричал вдруг, замахал руками:

— Ну чего, чего ты, а?! Думаешь, пропал батя, конченый, да? Нет! Врешь! Не возьмешь! Захочу вот — и враз, понял?!

Саня смотрел не мигая, и отец все выше поднимал плечи, все тоньше становился его голос, пока не оборвался. «И хорошо, — подумал сын с облегчением: обидно и больно слушать обкусанные слова. — А ведь был речистый, умный был… И куда все подевалось?..»

Саня отвернулся в досаде. Отец близко дышал за спиной.

— Са-ань… Слышь-ка… Ну чего ты, право… Я ж чуть только… Для бодрости…

— Эх, папка! А мне-то что тогда?! — вырвалось у мальчишки, и они замолчали, стоя друг против друга — оба такие похожие лицом, фигурой и чубчиком.

— Саня!

Отец с трудом совладал с прыгающей губой и впервые за этот месяц внимательно поглядел на собственного сына — жилистого и невысокого, в клетчатой рубахе, которую сам он и постирал, а погладить как надо не сумел, так и таскает смятую. Волосы с весны не стрижены, висят лохмами, шея кажется тонкой, а голова большой. Синяя жилочка бьется на виске — такая тонкая…

— Саня… Сынок…

— Батюшки! — совсем как бабка Марья испугался, всплеснул руками Саня. — Обедать-то! А ну-ка садись-ка, батя! Где тут у нас наша любимая грешная каша с молоком? Садись! Я сейчас!

И скорей, скорей — в дом, в дальний угол, в измятую подушку! «Мама, мамочка!»

…Потом они сидели напротив «маминого» чертенка, под «маминой» любимой яблоней, за «маминым» столом и, мягкие, молчаливые, взглядывая друг на друга красными опухшими глазами, ели бабкины щи да Санину кашу.

Шарик выполз, лизнул руку отца.

— Скучно без хозяйки-то? — осторожно погладил его старший хозяин. — Так-то, брат… Пошла наша жизнь под откос…

— Па!

— Не буду, не буду! — замотал головой отец, и захотелось ему сделать для сына, для этой вот ласковой собачонки, для дома, уставшего без хозяйки, что-то доброе, хорошее, облегчающее их судьбу. И сделать это надлежало сейчас, немедленно!

Он встал, быстро оделся поприличней, похлопал себя по карманам — денег маловато, но на торт, на