Великий Сатанг - Лев Вершинин

Базар спекся. Никто не пойдет за дураков, это было уже вполне понятно. Всем, кроме козыря вторых этажей, окончательно сорвавшегося с катушек.

– А вот при Бабуа!..

Он вдруг побелел и затих. Но поздно. Что он мог помнить о бывшем в дни Бабуа? Ничего. Да никого это особо и не колебало. Но сидящий во главе стола сам был из тех, кто некогда замочил Крутого Йошку на малине, качая волю для хаз, и сказавший вслух о той давней бузе должен был либо заделать седого козыря, либо умереть сам.

А козырек вторых этажей был горазд звездеть у параши, но не умел прикидывать наперед.

И поэтому умер.

Свистнув мимо лиц братвы, тонкое перо вошло ему под кадык, и тело бывшего авторитета грянулось оземь, раскинув по сторонам отягощенные фунтом золота ладони.

Сидящий же во главе стола не спеша повязывал галстук, и никто на весь сходняк уже не осмелился возбухать.

– Гаси базар, братва!

Пахан говорил веско и кратко. Его власть была подтверждена и признана, но вместе с правом власти вернулся и ее долг. Ему, никому иному, надлежало ныне выручать хазу.

– Фраера не понтуют. Им нужна Хранительница, и они возьмут ее. Отдадим — будем живы. Не отдадим — скачают с моченых, как у мостовых. Надо отдавать. Пока еще лохи не поймали фасон…

Мудро! Хранительница, конечно, важна, но куда важнее удержать лохов. Пока что они просто бродят вокруг башен и глазеют на осаду. Привыкли к разборкам, а фраеров от блататы не очень и отличают. Но еще день-другой — и забуреют, а уж тогда защемить поселки по новой встанет в кровь; да и тех, кого помочить придется, тоже жаль: лох — барахло ценное, его не вдруг и вырастишь, а охотиться на лохов вольных себе дороже…

– Позволь слово? — почтительно промолвил подкозырок, тот самый, догадливый, и пахан милостиво кивнул:

– Базарь!

– Но ведь без Хранительницы хаза — не хаза. Если лохи узнают?..

«Этот подкозырок заслужил повышения», — подумал пахан. Он коверкает язык хазы словечками землероек, но он далеко не глуп. И, кажется, предан.

– Упакуем. А потом… Зырь сюда, братва!

Пахан широко распахнул окно и указал вниз.

Там, около самой стены, окруженная меченосцами, стояла женщина. Длинные, абсолютно седые волосы ее волной ниспадали до самого пояса, но она вовсе не казалась старой — слишком легка и стройна даже на далекий взгляд была ее фигура, и ноги, обнаженные короткими шортами, походили на девичьи. И еще одна стояла рядом с нею, очень похожая, только копна волос искрилась под солнцем не серебряными бликами, а теплыми отсветами светлого янтаря.

Они прибыли совсем недавно, уже во время сходняка; коноводы стояли поодаль, удерживая под уздцы тяжело дышащих лошадей. Седая что-то говорила, подтверждая неслышные в зале слова резкими жестами, и собравшиеся вокруг нее фраера почтительно внимали.

– Сама пришла! — присвистнул кто-то за спиной пахана.

– Клевая сука! — не пряча восхищения, добавил другой.

Пахан обернулся:

– Она не дура. С ней можно толково базарить, я знаю. Я сам пойду к ней. Может быть, она оставит нам Хранительницу. Если же нет, то…

Договаривать он не стал. К чему? Братва и так поняла. И ноздри козырных вздулись, словно предвкушая сладость будущей погони и мести.

…И спустя недолгое время, когда пахан вышел из подъезда, кольцо меченосцев распахнулось, пропуская его к седоволосой воительнице.

Они шли втроем — пахан, толмач-шестерка и широкоплечий пацан-посланец, еще не вполне поверивший в то, что остался жив. И именно к нему, нарушая обычай, а может быть, и не желая соблюдать чужой закон, повернулась она, до времени не обращая внимания на пахана.

– Я рада, что ты жив, Андрэ!

Голос ее был сух, но милостив, а в глазах второй, невероятно похожей на нее, но совсем молодой, плясала откровенная радость. И выживший посланник улыбнулся в ответ радующейся и вытянулся по швам перед похвалившей.

– Ты можешь просить поощрения! Чего ты хочешь?..

Нет, она не желала видеть пахана! Она занималась своими делами, награждала и указывала, а он стоял перед нею, скрипя зубами от унижения, но готовый вытерпеть все во имя того, чтобы долг пахана был исполнен, а хаза выжила. И кроме того, он знал: случись иначе, и он точно так же не замечал бы — долго! очень долго! — седую женщину, пришедшую просить мира.

– Говори же! — Улыбка ее тоже была сухой.

– Я… — Голос посланца прозвучал неуверенно, совсем не так, как перед братвой, когда он стоял, готовый умереть и не боясь смерти. — Я хочу этой ночью лечь с Яаной!

Судя по улыбке златовласой, Яаной звали ее, и она не желала противиться награждению заслужившего.

Седая же нахмурилась:

– Это невозможно, Андрэ. Ты же знаешь: Яана лежала со Звездным и с той ночи принадлежит лишь ему…

Парень упрямо набычился, избегая взгляда седой.

– Звездный далеко. Он уехал давно, а кровь Яаны горяча. И я имею право просить того, что прошу. Не с твоего ли дозволения, Старшая Сестра, я был первым, кто лег с Яаной?

– Это невозможно, — ледяным голосом повторила та, кого назвали Старшей Сестрой.

– Но, мама! — вскинулась было золотоволосая и тотчас затихла, обожженная холодным огнем равнодушных серо-синих глаз. И пахан мельком позавидовал — хотел бы и он уметь так вот, единым ударом взгляда, окорачивать непокорных…

– Но ты достоин награды, — словно и не услышав вскрика, продолжала холодноглазая, — и ты будешь награжден. Сегодня ты ляжешь со мной!

Подойдя вплотную к пунцово вспыхнувшему парню, она спокойно и уверенно прикоснулась к пряжке его пояса.

– Или, быть может, ты думаешь, что я сумею наградить тебя хуже, чем моя дочь?

Юное лицо внезапно затвердело, и дыхание стало прерывистым. Меченосцы жадно следили за пальцами Старшей Сестры, и пахан, на которого сейчас не глядел никто, мог бы дать зуб, что многие из них, если не все, завидуют в этот миг извивающемуся в судорогах сявке…

Конечно же, они знали, каково ему сейчас!

У фраеров слишком много мужиков, и бабье само решает: когда и со сколькими; этот обычай омерзителен целомудрию хаз, но однажды, давным-давно, и пахану довелось узнать сладость пальцев Старшей. Она тогда еще не была седой, и фраера заключили мир с хазой, тот мир, который сами же нарушили ныне; и Старшая потребовала скрепить договор именно так…

Много отдал бы пахан за повторение той ночи.

Увы! Тогда, скрепив соглашение, Старшая встала и ушла, не дав себе труда одеться. И он даже не видел ее с тех пор.

– У-у-ооооо! — выстонал паренек.

Глаза его закатились под веки, из прокушенной губы текла алая струйка, но он, похоже, не чувствовал боли. Зато прелестный лик златокудрой был в этот миг таков, что мать вряд ли бы обрадовалась, оглянувшись.