Нити разрубленных узлов - Вероника Иванова

Да, узнать будет легко. Очень. Может быть, кто-то из них сообразит, как спастись от смерти, но, думаю, гордость победит. Она всегда побеждает. И слуги благороднейшей из благородных не опустят оружие, а значит…

Пусть прольется кровь!

— Вы ответите за их гибель. Ответите так, как сможете. А потом буду отвечать я. За всех вместе.

И я верю тебе, судия. Ты ответишь. Возможно, примешь на себя больше, чем понимаешь в эти минуты. Но можешь быть уверен: я не подведу. Не заставлю брать на себя ответ за мои грехи.

— Скоро вы шагнете на тропу, недостойную человека. Я не буду лгать вам, и вы не лгите себе. Нет ничего страшнее греха смертоубийства, особенно когда он складывается с другими грехами, груз которых уже лежит на ваших душах и ваших телах. Слова молитвы помогут очистить души, и это моя забота. Но грех плоти… Он смывается только плотью.

Что еще за грех? Не припомню за собой ничего похожего. Впрочем, судие виднее, а мне остается только внимать.

— Плотью, что была истинно невинна. Плотью, что была рождена для исполнения долга. Плотью, что примет в себя ваши грехи. Плотью, что станет навеки закрытым сосудом…

Одно из слов резануло слух. Все равно что нож брадобрея сорвался с твоей щеки и полоснул по шее.

Сосуд? Нет, только не он. Я не помню, что означает это слово, но я чувствую: оно омерзительно. Оно воняет грехом, но не запертым внутри, а оставшимся где-то снаружи.

— Сосудом, покорно ожидающим наполнения…

Она шла по галерее очень медленно, словно боялась попадать в полосы света между колоннами. Или словно боялась поранить босые ступни. А может, потому, что дрожала от холода, ведь на дворе была ночь, пусть и наполненная факелами, и воздух, касавшийся обнаженной кожи, наверняка казался слишком холодным той, что привыкла к тяжести черного одеяния.

Она остановилась на самом верху. Замерла над ступенями, растерянно глядя куда-то вперед, а значит, поверх наших голов. Куда-то в закрытые решетчатыми ставнями окна второго этажа.

Она не старалась прикрыть свою наготу, наоборот, руки безвольно висели вдоль тела, даже пальцы были расслаблены. А короткие локоны белокурых волос, влажно облепившие голову, будто еще больше подчеркивали беззащитность девушки, которая, казалось, не понимала, что происходит.

Лус Кавалено готова была выполнить приказ. Сейчас она наконец-то знала, что делать, хотя это знание снова стало заемным.

— Но есть грехи, которые нельзя искупить с чьей-то помощью, — продолжил Глорис, и прежний ритм его речи вдруг сбился, зато начал рождаться другой, разительно отличный от предыдущего. — Я мог бы провести тебя через коридоры молитвы, предатель. Я мог бы очистить твое тело любовью и ненавистью. Я мог бы помочь. И все же помогать не стану, потому что искупление всегда должно быть искренним. По собственной воле. И если ты не поймешь, что совершил, любые усилия будут тщетны.

Сейчас прибоженный снова говорил вроде бы со всеми присутствующими, но я больше не чувствовал его внимание на себе. И невольно начал озираться по сторонам, равно как и мои соседи.

— Ты знаешь о своем преступлении. Но видишь ли ты всю его глубину? Узри же!

Последние слова прозвучали почти что громом, и один из черномундирников вдруг рухнул на колени, утыкаясь лбом в брусчатку.

— Узри же и ужаснись!

Коленопреклоненного сотрясало рыданиями, как лихорадкой. И неудивительно, что мы расступились, стараясь оказаться как можно дальше от человека, только что обвиненного в неизвестном нам, но несомненно страшном преступлении.

— Ты предавал своих собратьев по оружию. Ты прятал свое истинное лицо под маской дружбы и преданности, сам служил врагу. Ты преступил не закон города, а закон людей, появившийся на свет в те времена, когда городов здесь не было и в помине. Чем карается предательство?

Он спрашивал, но не у нас, а у того, кто сжимал сейчас свою голову скрючившимися пальцами.

— Чем карается предательство?

— С… см…

— Я не слышу ответа!

— Смер…

— Я не слышу ответа!

И пусть эти слова относились не ко мне, я невольно произнес, хоть и одними губами, то, что желал услышать божественный судия. И не только я один: те, кто стоял рядом, те, чьи лица я мог видеть, шептали. Все громче и громче. А потом нарастающий гул разорвался криком:

— Смертью!

Крикнул сам обвиненный. Крикнул и поднял голову. По его щекам текли слезы, но глаза… Они могли быть какими угодно: испуганными, озлобленными, ненавидящими — и все же они были счастливыми. Как будто вместе со страшным словом куда-то прочь умчались все страхи и тревоги.

— Смертью.

Он поднялся, пошатываясь. Обвел взглядом наши ряды, словно что-то рассеянно ища, потом медленно двинулся вперед. К стене галереи. А когда между ним и каменной кладкой осталось шагов двенадцать, побежал.

Никто из нас не вздрогнул. Никто не подумал о том, что преступник собирается сбежать, потому что все знали: вершится правосудие.

Он ударился о стену со всего размаху. Ударился корпусом и отчасти головой. Брызнула кровь, но раны пока еще не были смертельными. Тогда он вновь отошел назад и вновь разбежался. Еще раз. И еще. Он бросался на стену до тех пор, пока в последний раз не отшатнулся и ноги не перестали его держать. Но и тогда приговоренный не отступил. Он подполз к стене, встал на колени, ухватился за выступающие из кладки края камней и изо всех оставшихся сил ударился лбом.

Череп раскололся. С противным треском. Нет, мозги не вылетели наружу, да и самоубийца остался стоять на коленях рядом со стеной, но все мы знали: он мертв.

Возмездие пришло.

Преступник наказан.

— Он был худшим среди вас. Единственным, недостойным помощи. А всех прочих я проведу над бездной греха к искуплению. Но прежде чем обратиться к душе, надо заглушить голос плоти.

Лус чуть покачнулась, как будто в речи прибоженного прозвучало что-то важное, касающееся ее одной, и начала путь вниз по ступеням. Прошла мимо Глориса, мимо своего брата, отрешенно стоящего с полуприкрытыми веками, ступила на камни двора, и я почему-то подумал, что нечто подобное уже происходило. Не со мной, но точно вокруг. Была женщина, и были мужчины, вожделевшие ее. Правда, тогда я всего лишь смотрел, а сейчас…

— Сосуд сам выберет первого, кто взломает девственную печать. И вы примете его выбор.

Лус шла между мужчинами, чуть шевеля губами, словно что-то шепча на ходу. И она не смотрела никому в глаза. Совсем никому. А когда приблизилась ко мне, я услышал сдавленное и по-детски испуганное:

— Я не знаю, что мне делать…

Зато я знал. Хотя бы в эту самую минуту.

Где-то…