Тропик Козерога - Генри Миллер

Помню, когда мы расстались в первый раз, мысль о единстве захватила меня. Покидая меня, она сделала вид, а может, действительно верила, что это необходимо для нашего благополучия. В душе я знал: таким образом она пытается освободиться от меня, но я был слишком несмел, чтобы признаться себе в этом. Однако, когда я понял, что она может жить без меня хотя бы некоторое время, правда, которую я отказывался признать, начала беспокоить меня все сильней. Такой боли я никогда не испытывал прежде, но эта боль врачевала. Когда я полностью выдохся, когда одиночество дошло до того, что уже не могло ранить больней, меня осенило: а ведь эта невыносимая правда должна быть заключена во что-то более грандиозное, чем рамки личного горя, а иначе не жить. Я почувствовал, как незаметно произошел переход в другую область, более упругого и эластичного свойства, которую не разрушит даже самая страшная правда. Я засел за письмо к ней, информирующее о том, как я, страшась мысли ее потерять, решил написать книгу о ней, книгу, которая сделает ее бессмертной. Я сказал: это будет книга, не виданная прежде. Я писал и писал в неком экстазе, а потом вдруг отложил перо и спросил себя: почему мне так хорошо?

Проходя мимо танцевального зала и размышляя о книге, я вдруг понял, что наша жизнь подошла к концу, что задуманная книга — не более чем могильный холм над ней и надо мной, принадлежавшим ей. Это случилось не так давно, но даже после этого я продолжал писать. Почему это так трудно? Почему? Потому что идея «конца» невыносима.

Истина кроется в знании конца, неумолимого и безжалостного. Мы можем узнать правду и принять конец, или можем отказаться от знания и ни умереть, ни родиться заново. Так можно жить вечно, жить в отрицании, столь же прочно и полно или столь же рассеянно и отрывочно, как атом. Но если мы пойдем по такому пути, даже атомная вечность не приведет ни к чему, и вся вселенная разлетится на части.

Уже несколько лет я пытаюсь поведать эту историю; с каждой новой попыткой выбираю новый путь. Я словно исследователь, который, отправляясь в кругосветное плавание, считает излишним взять с собой компас. Более того, я так давно мечтаю об этой повести, что она стала похожа на огромный укрепленный город, а я, мечтающий о ней так давно, нахожусь вне городских стен, брожу скитальцем от одних городских ворот к другим, не имея сил войти. А город, где находится моя повесть, отвергает меня. Всегда в поле зрения, тем не менее, он недостижим: нечто вроде крепости-призрака, плывущего в облаках. С высоких зубчатых стен устремляются вниз стаи белых лебедей, образуя устойчивый клин. На своих голубовато-белых крыльях они уносят мечты, ослепившие мой взор. Я в растерянности сучу ногами: как только нахожу опору, тут же теряю ее. Я бесцельно скитаюсь, стараясь нащупать прочную, непоколебимую опору, откуда мог бы охватить взглядом свою жизнь, но позади лежит лишь неразбериха перепутанных тропинок, дающих кругаля, неверных, словно судорожная побежка обезглавленного цыпленка.

Всякий раз, пытаясь объяснить необычный оборот, который приняла моя жизнь, и возвращаясь, как водится, к первопричине, я неизбежно вспоминаю о своей первой любви. То была странная, мазохистская любовь, смешная и трагическая одновременно. Я, наверное, всего раза два или три поцеловал ее поцелуем, который хранят про запас для богини. Может быть, несколько раз мы оставались наедине. И уж наверняка она не догадывалась, что я больше года хожу каждый вечер мимо ее дома в надежде мельком увидеть ее в окне. Каждый вечер, поужинав, я вставал из-за стола и отправлялся в долгий путь, приводивший к ее дому. Когда я проходил мимо, ее ни разу не было у окна, а задержаться и подождать у меня не хватало мужества. Я шел вперед, потом возвращался, потом опять шел вперед, и опять назад, но ни разу не спрятался поблизости. Почему я не написал ей? Почему не позвал? Помню, как-то раз я набрался смелости и пригласил ее в театр. Я зашел за ней домой с букетиком фиалок, это первый и единственный случай, когда я дарил женщине цветы. Выходя из театра, она уронила цветы, и я по рассеянности наступил на них. Я просил оставить их на тротуаре, но она настояла на том, чтобы их собрать. Я не мог думать ни о чем, кроме своей неуклюжести, только много лет спустя я понял смысл улыбки, которую она мне подарила, нагнувшись за фиалками.

Ничего у нас не вышло. В конце концов я от нее уехал. На самом деле я уезжал от другой женщины, но за день до отъезда решил зайти к ней. До вечера еще было далеко, и она вышла в палисадник. К тому времени она уже была помолвлена с другим и казалась счастливой, но, как ни слеп я был, а все же видел, что она только делает вид. Стоило мне сказать одно лишь слово, и, уверен, она разорвала бы помолвку и, может быть, даже уехала бы со мной. Я же предпочел наказать себя, беззаботно попрощался с ней и пошел по улице, словно неживой.

На следующее утро я отправился на Западное побережье, твердо решив начать новую жизнь. С новой жизнью тоже ничего не вышло. Я оказался в конце концов на ранчо в Чула-Виста и несчастнее меня, видимо, не было людей на всей планете. Гам осталась девушка, которую я любил, здесь была женщина, которую я от всего сердца жалел. Я жил с ней два года, с этой женщиной, а казалось — всю жизнь. Мне было двадцать один, ей — тридцать шесть. Всякий раз, глядя на нее, я думал: вот мне будет тридцать, а ей — сорок пять, когда мне станет сорок — ей будет пятьдесят пять, когда мне — пятьдесят, ей — шестьдесят пять. На ее лице были морщинки у глаз, морщинки от смеха, но все равно морщинки. Когда я целовал ее, они увеличивались десятикратно. Она была смешливая, но глаза у нее были печальные, очень печальные. Армянские глаза. Волосы, от природы рыжие, она обесцвечивала перекисью водорода. В остальном она была прелестна: тело Венеры, душа Венеры, терпимая, любящая, благодарная, какой и должна быть женщина, разве что старше меня на пятнадцать лет.

Эти пятнадцать лет разницы сводили меня с ума. Когда я шел рядом с ней, думал лишь об одном: а что будет лет через десять? Или: на сколько лет она сейчас выглядит? Кажусь ли я достаточно зрелым для нее? Когда мы возвращались в дом, все вставало на свои места. Поднимаясь по лестнице, я щекотал ее, от этого она тихо ржала, как лошадка. Если на кровати уже расположился ее сын, парень почти моего возраста, мы прикрывали дверь в комнату и запирались в кухне. Она ложилась на узкий кухонный стол, а я уж как-нибудь пристраивался. Это было дивно. А еще удивительнее то, что всякий раз при этом я повторял себе: это в последний раз, завтра же со всем этим будет кончено!

А после, ведь она служила дворником, я отправлялся в подвал и вместо нее катал бочки с золой. По утрам, когда ее сын уходил на работу, я карабкался на крышу и проветривал постельное белье. И у нее, и у сына был туберкулез… Иногда обходилось без сцен на столе. Иногда безнадежность хватала меня за горло, тогда я одевался и уходил. И время от времени забывал возвращаться. Тогда я чувствовал себя несчастнее, чем раньше, потому что знал: она ждет меня и ее большие печальные глаза устремлены вдаль. И я возвращался как человек, у которого есть долг. Ложился на кровать, а она ласкала меня; я изучал морщинки у ее глаз и корни ее волос, где пробивалась рыжина. Лежа так, я часто думал о той, другой, которую любил, думал: вот бы она лежала рядом со мной… Те долгие прогулки я совершал триста шестьдесят пять дней в году! — и вновь повторял их в мыслях, лежа рядом с другой женщиной. Сколько раз с той поры я прокручивал в голове эти прогулки! Самые грустные, унылые, мрачные, бесцветные, безобразные улицы, когда-либо созданные человеком! В душе отзывалось болью мысленное повторение тех прогулок, тех улиц, тех несбывшихся надежд. Есть окно, да нет Мелизанды;{148} сад тоже есть, да нет блеска золота. Прохожу опять и опять: окно всегда пусто. Низко висит вечерняя звезда; появляется Тристан,{149} потом Фиделио, а потом Оберон.{150} Гидроголовая собака лает во всю мочь, и хотя поблизости нет болот, отовсюду раздается кваканье лягушек. Те же дома, те же трамвайные пути, все то же. Она прячется за занавеской, она ждет, когда я пройду мимо, она делает то или делает это… но нет ее том, нет, нет, нет. Это — великая опера или шарманка? Это Амато, раздувающий золотые легкие; это — «Рубайат», это — Эверест, это — безлунная ночь, это — плач на рассвете; это — мальчик, начинающий верить; это — кот в сапогах; это — Мауна-Лоа;{151} это — лиса или каракуль; это не имеет ни времени, ни места, ни конца, это начинается вновь и вновь, под сердцем, в глубине глотки, в подошвах, и почему не один только раз, ради Бога, только раз, только тень или шелест занавески, или дыхание на оконном стекле, хоть что-то хоть раз, пусть ложь, лишь бы прекратилась боль, прекратились эти прогулки туда, сюда, туда-сюда… Идем домой. Те же дома, те же фонари, то же все. Я прохожу мимо собственного дома, мимо кладбища, мимо газохранилища, мимо трамвайного парка, мимо резервуара и выхожу на открытую местность. Я сижу на обочине, уткнув голову в ладони, и плачу. Несчастный парень, я не могу сделать так, чтобы сердце билось до разрыва вен. Мне хотелось бы задохнуться от горя, но вместо этого я становлюсь камнем.