Ночи с Камелией - Лариса Соболева

– Показывай, – приказал он.

Стешка сначала расстегнула заячью шубку, после положила прямо на стол перед начальником узел, развязала и аккуратно разложила поношенные вещи – красную юбку, синий жакет и шляпу с облезлыми перьями и вуалью.

– Где взяла это все? – спросил Зыбин.

– Юбку мы с Христей сшили…

– Кто такая Христя?

– Тожеть билетная в нашем заведении, – бойко ответила Стешка. – А жакетку по случаю приобрела, на блошином рынке, тока опушку пришила. Там же и шляпку купила… Перья – нет. Перья у мадам выпросила.

– Понятненько. Оставь наряд и ступай. Позже тебе вернут все в сохранности.

– Ежели надо, то насовсем берите, я ж более не пользуюсь…

– Ступай, – перебил ее Зыбин.

Стешка попятилась, кланяясь обоим господам, и юркнула за дверь. Марго подошла ближе к столу:

– Зачем вам это старье?

– Видите ли, Маргарита Аристарховна, мне любопытно было увидеть разницу и понять, почему Кислицыну господа не принимали за Камелию.

– Разница очевидна, – усмехнулась Марго. – Костюм Надин изысканный, дорогой, да это и немудрено: она привыкла к роскоши и, даже выйдя на улицу, забыла одеться поскромней. А ваша Кислицына в соответствии со своим вкусом подобрала наряд… э… не отвечающий представлениям господ об истинно обольстительной женщине, какую мужчины видят в Камелии.

– Откуда вы все это знаете?

Его ехидный тон никуда не делся! Но Марго его особенности изучила и не воспринимала с обидой. Она обезоруживала Зыбина искренностью:

– Вовсе не знаю. Я ставлю себя на место тех и этих людей, пытаюсь разгадать, что ими движет. Иначе на что нам дано воображение?

Виссарион Фомич сложил руки на животе, покивал в знак согласия, только он воображению предпочитал факты, улики, свидетельские показания.

– Итак, – сказал он, – Камелия, обворожившая мужчин, не является женщиной низкого сословия. Ибо привычка одеваться подобающим образом и манеры – в отличие от манер Кислицыной – есть гарантия ее успеха.

– Вы сомневались? – Марго распахнула глаза, беспомощно развела руками и хохотнула. – Наряд Камелии был у Оболенцевой, что еще?

– Доказательства, – поставил точку Зыбин.

Потребовалось четыре дня, чтобы Марго выяснила адреса. Она делала визиты и за чашкой чая со слезой в голосе жаловалась:

– Я в таком отчаянии, просто ума не приложу, как быть! Моя модистка… ее хватил удар. И никакой надежды, что она поправится. Это конец. Придется в монашки податься, я же скоро буду голой ходить, уж лучше в рясе…

И утирала платочком краешек глаз. Кто ж не посочувствует эдакому горю и не протянет руку помощи? Имена и адреса своих мастериц дамы старались не разглашать, чтобы только у них были наряды, достойные царского дома. Но взаимовыручка – вещь немаловажная, взамен и графиня окажет услугу, когда понадобится.

Затем они с Виссарионом Фомичом объезжали адреса, и вот тут Зыбин потряс Марго. Он доставал наряды Стешки и Надин и представлялся озабоченным отцом:

– Поглядите, голубушка, что моя младшая изобрела, – потрясал Стешкиным тряпьем. – Ежели в этом она на карнавале появится, я помру от стыда. А надобно вот такой наряд изобрести, – указывал на одежду Надин. – Непременно точь-в-точь. Двух девиц не должны различить, в этом вся сермяга. Кстати, сию одежку не вы шили-с?

Обычно ответ был: нет. Виссарион Фомич с извинениями уходил, хотя модистка заверяла, что сошьет такой же безупречный наряд.

– Никогда бы не подумала, что вы умеете так правдиво играть роль, – восхитилась Марго в карете. – В вас есть талант артиста.

Зыбин, превратившись в прежнего Зыбина, хмуро бухтел:

– Не больно-то хорош комплимент. Артисты – дрянные люди, без стыда и чести. Не играл я роль, а обманывал.

– Но зачем такие сложности? Нельзя ли прямо спрашивать?

– Частенько свидетели не желают быть таковыми, на всякий случай, чтобы чего лишнего не сболтнуть, будут отпираться, коль их в лоб расспрашивать. А надобно так обмануть, чтобы получить правдивый ответ.

Прошло еще два дня…

Галицкий трудился не покладая рук, с каким-то труднодоступным пониманию остервенением, засиживался в конторе допоздна. Последнее время и Елагин составлял ему компанию, обсуждая будущее партнерство. Как Мирон Сергеевич ни был удручен разбитой семейной жизнью, а заметил в партнере перемены – рассеянность, задумчивость, иногда сказанное приходилось повторять по два раза, и меланхоличное настроение. Однажды вечером Галицкий не выдержал и полюбопытствовал:

– У вас горе, Афанасий Емельянович?

– С чего вы решили? – очнулся тот от задумчивости.

– Да по виду вашему, вы сами на себя не похожи.

– Это так… – смутился Елагин, покраснел и вдруг спросил: – А что, сильно заметно?

– Заметно. Коль беда какая приключилась, так поделитесь, авось со своей стороны помощь окажу. Посильную, разумеется. Я же вам друг.

– Благодарю вас…

По тому, как Елагин соединил брови, закусил губу, а потом и голову опустил, Галицкий понял, что он готовится поделиться с ним своими напастями. Дабы подбодрить друга, Мирон Сергеевич налил в бокал вина и поднес его Елагину со словами:

– Смелее. Кроме смерти, нет ничего, что нельзя исправить.

Афанасий Емельянович взял бокал, выпил почти половину и по-крестьянски приложил к губам руку, после паузы начал тихо, тише, чем в печке дрова трещали:

– Положение мое безнадежно, Мирон Сергеевич… Я люблю женщину, которую не знаю…

– Не знаете? – в тон ему спросил Галицкий. – Иначе говоря, вы обманулись в ней?

– Нет, я правильно сказал: я не знаю ее, – разволновался Елагин. – Кто она, как ее имя, где живет… Ничего не знаю.

Галицкий провел рукой по волосам, прошелся по комнате, отхлебнул вина, не представляя, что в таком безнадежном случае говорят. Но он нашел для себя объяснение: Елагин влюблен в женщину, которой не представлен, потому предоставил выход:

– Ну, коль вы ее видали не раз, то по одежде можно определить, из какого она сословия, а там и отыскать ее по приметам…

– Я не видел ее, – оглоушил его Елагин.

– Как?! Вы не видали ее, а любите?!

– Однажды увидел глаза под вуалью… и профиль, когда спичку зажег…

– Простите, не понимаю.

– А все просто…

Ни разу не перебил его Галицкий, лишь подливал вина и курил трубку, с интересом слушая. По выражению его лица было ясно, что ему жаль Елагина, одновременно в глазах мелькал некий протест. Впрочем, Афанасий Емельянович не смотрел в его лицо по причине неловкости, ведь признание в грехах трудно давалось, тем более признание без покаяния. Рассказ подходил к концу: