Яд для Наполеона - Эдмундо Диас Конде

— Капитан заверяет, что при сохранении благоприятного ветра мы можем быть на острове самое позднее через четыре-пять суток, — сообщил, подойдя, Огюст.

— Передай капитану, что он получит вознаграждение, если остаток пути одолеет за три дня, — ответил Жюльен, не повернув головы.

Около трех часов ночи Жиль приступил к исполнению заключительной части плана. Удостоверившись, что в салоне, куда ради удобства окружающих перенесли больного, нет никого, кроме их двоих, он распахнул настежь окно, открыл ставни и снял со спящего Бонапарта одеяло, оставив его на самом сквозняке. Этого оказалось достаточным, чтобы наутро у императора началась лихорадка.

Как и следовало ожидать, Антоммарки не удовлетворился только своими наблюдениями и выводами, но подстраховался, обратившись за консультацией к доктору Арнотту и двум другим английским врачам — Шорту и Митчеллу. Эти трое, действуя с ведома и по прямой указке Хадсона Лоу, проявили единодушие и предписали пациенту десять гран каломели, растворенной с сахаром в воде. Каломель, сильное слабительное, применялась для лечения простудных заболеваний в малых дозировках, в сорок раз меньших, чем предписанная консилиумом. Антоммарки было воспротивился такому назначению, однако англичане аргументировали свое решение тем, что в безнадежном случае если что-то и может помочь, то только в ударных дозах. Кроме того, для Бонапарта, по их мнению, была предпочтительна именно каломель, которая могла благотворно воздействовать как на катаральные явления, возникшие на фоне общего ослабления организма, так и на его хронический запор.

Жиль вздохнул с облегчением. По крайней мере стало ясно, что Монтолон знал не только его планы, но и рецепт профессиональных отравителей минувших эпох — безотказную схему, которой пунктуально следовал Жиль: сначала — мышьяк, вводимый малыми дозами и постепенно; затем — рвотное для ослабления защитных функций желудка; и наконец — питье на основе горького миндаля плюс каломель. Лишь этим можно объяснить положительную реакцию Монтолона на просьбу медиков утвердить высокую дозировку каломели.

Каломель широко использовалась в лечебных целях и считалась чуть ли не панацеей. Ее прописывали от различных недугов — и от насморка, и от запора. Тем не менее профессиональные отравители, в отличие от лекарей, знали, что каломель, сама по себе безобидная, в сочетании с горьким миндальным молоком становится смертельно опасной, поскольку разрушает стенки желудка и вызывает мускульный паралич.

Здоровый желудок отвергал комбинацию горького миндаля и каломели посредством обычной рвоты. А если он утрачивал способность к защите от губительной смеси, она действовала на организм с сокрушительной силой.

После Монтолона Жиль также одобрил дозировку каломели, но Луи Маршан, главный камердинер, который должен был подать раствор императору, вдруг заупрямился, ссылаясь на то, что император запретил подавать ему напитки, которые Маршан не одобрил самолично. Генерал Бертран вдруг поддержал медиков:

— Речь идет о крайнем средстве. Нашу совесть не должны мучить угрызения, что мы не сделали всего возможного, дабы попытаться его спасти.

Если верный Маршан кому и доверял, то только генералу Бертрану, и этот довод прозвучал для него достаточно убедительно. Когда терзаемый жаждой император в очередной раз попросил пить, Маршан помог ему выпить препарат. А Бонапарт вдруг сочувственно спросил:

— Неужели и ты меня обманываешь?

Этих слов, произнесенных 3 мая 1821 года, Маршан потом никогда не мог забыть.

Сутки спустя в Джеймстауне стал на якорь торговый корабль «Эксельсиор».

Поскольку «Эксельсиор», по официальным бумагам, направлялся в Индию; ему дозволили бросить якорь в Джеймстауне, хотя подобной привилегией пользовались лишь военные корабли его величества короля. Объяснялось это тем, что с резким ухудшением здоровья Бонапарта меры безопасности во многом утратили былую строгость.

Жюльен об этом был осведомлен. Сначала он мало что знал о заведенных на острове Святой Елены порядках и жизненном укладе. Но прежде чем отправиться в путь, он в течение нескольких недель собирал и скрупулезно изучал информацию. Беседовал с моряками, выслушивал рассказы купцов, промышлявших морской торговлей, и вскоре изучил остров не хуже собственного дома. Долгими бессонными ночами, разложив на письменном столе в своем кабинете географические карты, Жюльен сантиметр за сантиметром исследовал рельеф и запоминал детали местности. Теперь он хорошо представлял себе небольшой порт Джеймстауна, с его домиками, теснившимися меж двух холмов, уставленных артиллерийскими орудиями; отлично ориентировался в Лонгвуде, в том числе — в доме желтого цвета с двадцатью тремя комнатами под сланцевой крышей, имевшем в плане форму буквы «Т», построенном около семидесяти лет назад и капитально переделанном перед тем, как принять узника. Он мысленно много раз проходил извилистыми тропками и ухабистыми дорожками, которые в это время года доставляли британскому гарнизону немало забот; словно наяву видел часовых, держал в уме численность солдат в дозорах, их позиции, время развода караулов, места размещения сторожевых вышек, наблюдательных пунктов, постов флажковой сигнализации, всех пятнадцати мачт оптического телеграфа, а также особенности дислокации и несения службы отрядов патрульных кораблей, которые постоянно крейсировали в океане. От внимания Жюльена не ускользнула ни одна мелочь. И теперь все эти сведения, включая предстоящие маршруты передвижения, возможные опасности и способы их избежать содержались у него в голове, готовые к практическому использованию.

Около шести вечера стемнело — тропическая ночь наступает очень быстро. В союзниках у Жюльена была и погода — дождь лил без остановки. Небо, низвергая на землю потоки воды, словно стремилось залить ею огни, которыми освещались подступы к обители его отца-изгнанника. Тем не менее, чтобы свести риск до минимума, было решено подождать еще пару часов.

Когда Жюльен собирался покинуть борт, на плечо ему опустилась рука капитана.

— Помните: утром я снимаюсь с якоря. С вами или без вас.

— Я помню. — Жюльен, наклонив голову, собрал волосы на затылке и перевязал их черной лентой.

— На всякий случай я велел приготовить шлюпку, — сказал капитан и, понизив голос, с искренним участием спросил: — Вы серьезно полагаете, что достигнете своей цели и сможете доставить его на борт?

Оказалось, что капитан, несмотря на участие в не самых праведных делах, ощущал себя в большей мере французом и патриотом, чем многие другие.

— Вы строите смелые предположения, — туманно ответил Жюльен. — Мои люди будут здесь в условленный час. Это все, что могу сказать.

— Извините, мсье, последний вопрос. Мы с вами никогда не были знакомы?

— Может быть, в другой жизни, капитан, — вместо прощания сказал Жюльен и, перемахнув через борт, ловко спустился по канату вслед за Огюстом.

— Удачи, — буркнул себе под нос много повидавший на своем веку капитан.