Фомка-разбойник - Виталий Бианки

– Зачем на запись, – поправил Ипат. – Соболя у нас с собой, сейчас тут и расплатимся. Доставай-ка, Лука, крошни.

На шерстистом лице хозяина заблестел единственный глаз, когда рыжий Лука развязал крошни и достал собольи шкурки.

Хозяин сразу стал сговорчивее. Он стал горячо убеждать охотников продать ему всех соболей.

– Не могим, Нефёдыч, – твердо отрезал Ипат. – Скупщик у нас свой, сам знаешь. Однако уж на деревне поджидает нас. Брательник снесет ему, – кивнул он на Рябого.

Долго бился Одноглазый, уговаривал, но Ипата сломать не мог. Стали, наконец, запас торговать, – и за одного мехового соболя сторговали все. Цена выходила громадная, но кержаки знали, на что идут, решив закупить у Одноглазого.

Утром на третий день тронулись: трое – назад, в тайгу, а Рябой – вниз по реке, в деревню. С ним Ипат уговорился так, что через десять дней он придет на стан.

Еще у самой избы нарта Степана наткнулась оголовкой на пенек и навалилась. Подымая ее, он увидал, что и Одноглазый вышел за ними из избы. На плече у него было длинноствольное ружье.

Вспомнил Степан, как рассказывали кержаки, что Одноглазый без промаху бьет белку в голову.

«А промыслом небось не занимается, – подумал Степан, – видать, скупщиком куда способнее деньгу зашибать!»

Одноглазый пропал за деревьями.

Степан заторопился догонять товарищей.

Степан привык к тайге.

Теперь он знал, что в тихой и будто пустой тайге птицы и зверя больше, чем людей в большом городе, только не всякий приметит, где рыщет, где прячется таежный зверь.

Следы на снегу, как длинные строчки букв на белой бумаге, многое разъяснили ему. Не раз приходилось возвращаться ему по собственному следу, находить на мягком снегу отпечатки круглых лап рыси или узкие следы красных горных волков. Он знал, что за каждым шагом человека неотступно следят из темной тайги десятки пар жадных и робких, злых и пугливых глаз. Он вспоминал непонятное ему прежде напутствие старика хозяина: «В тайге ухо востро держи!»

И жуть приступала к Степану, когда он входил в тайгу.

«Держи ухо востро!» – думал Степан, когда тянул за товарищами свою тяжелую нарту по широкой белой глади замерзшей реки. На высоких скалистых берегах темнели крутые стены тайги. И как знать, чьи глаза глядят оттуда на путника?

Когда на второй день пути в сумерках артель дошла до Кабарочьих Востряков и свернула к стану, жуть еще усилилась. Степан вспомнил, как он любил посмеяться в родной деревне над теми, кто верил в чертей и домовых. А в этой проклятой тайге он сам начинал всего бояться, как только спускалась ночь.

На стане разожгли большой костер и при свете его разбили палатку. Обложенная камнями железная печурка давала ровное тепло. Степан разогрелся, обмяк и быстро заснул.

А утром Степану смешно было вспоминать свои ночные страхи. Солнце светило по-весеннему: было уже начало февраля. Степан весело шагал по тайге на лыжах, приглядывался к сбежкам, намечал места, где поставить капканы, и думал о том, что теперь, наконец, ему должен попасться заклятый Аскыр. По свежим взбежкам Степан убедился, что Аскыр не ушел, все живет в россыпи и ходит в тайгу жировать. Степан спокойно вернулся на стан.

Весь следующий день он налаживал капканы. Он воронил их заржавевшую сталь, вываривал в кипящем котле с пихтовыми щепками и корой, все для того, чтобы отшибить от них запах человеческого пота.

На третий день он расставлял капканы в тайге под россыпью. Он решил не ловить соболей в других местах, пока Аскыр не будет у него в руках.

Капканы он ставил так тщательно, что провозился в тайге до вечера и на стан попал только с темнотой.

Тут опять его охватил страх.

Стоял сорокаградусный мороз. То и дело в тайге раздавался сухой треск лопающихся стволов.

Ночью мороз еще усилился.

Степан варил в печурке ужин, кержаки «оснимывали» шкурки добытых ими еще накануне соболей. Сухие выстрелы деревьев теперь то и дело раздавались кругом, напоминая редкую ружейную перестрелку.

Кержаки толковали между собою о качестве меха добытых соболей.

Степан невольно все время прислушивался к громкому треску и думал, что от страшной тайги их отделяет только тонкое полотно палатки, а кержаки сидели так спокойно, точно были за каменными стенами городского дома.

Перестрелка замолкла.

Раздавались только ровные голоса охотников и плеск бурлящей воды в котелке.

– Сымай котел, – сказал Ипат Степану. – Хлебать станем.

За похлебкой кержаки припоминали таежные случаи.

– Мальчишкой я был, – рассказывал Рыжий, – еще вторую осень за соболями с отцом ходил, припас ему носил, годов двенадцать, однако, мне-ко было. На Туманче-те в те поры дивно соболей водилось, а отец ловок был их добывать.

Вот и заночевали раз, шалашку из веток поставили, огонь внутри-то, две собаки, старая да молодая, рядом лежат. Старая, как стемнело, все на сторону бросалась, да таково зло лаяла, – аккурат на человека.

Я все уськал да уськал, а отец сидит у огня, не пошевелится, и мне запретил голос подавать. А молодая лежит, голову не подымает. Старая-то полаяла да тоже легла на край шалаша, на виду вся…

«Вот был бы Пестря, – подумал Степан. – С ним не так жутко. Он бы учуял, ежели что. Главное дело – знатьё».

Рыжий отправил в рот последнюю ложку похлебки и продолжал, ни на кого не глядя:

– Вдруг кто-то как пустит сук!!

По боку старой собаке пришелся – она и не визгнула, – так тут и дух вон. Половина-то сука обломилась, да в самый шалаш к огню залетела, а молодая в ноги нам забилась – не выходит.

Степан незаметно покосился на вход и подумал, что вот обогати его сейчас, – нипочем из палатки носу не высунет!

Груда углей в печурке догорала. Тихо-тихо было в палатке.

– Кто ж это ее? – спросил Степан.

– А поди знай. В тайге всякое бывает, – ответил Ипат.

Долгая таежная зима кончилась.

Солнце с каждым днем раньше всходило по утрам и все неохотнее скрывалось по вечерам. Уже начинались весенние распары[17]. Снег рыхлел и таял сверху. Лед на реках заливали зеркальные наледи-лывы[18]. По ночам еще крепкий мороз застеклит лывы тонким звонким ледком, накроет рыхлый снег хрусткой корочкой наста. Но сам уж мороз не тот, что зимой; нет уже в нем той жесткой сухости, от которой колются в тайге лесины, как сахарные головы. По утрам серым пушком инея обрастают густохвойные ветви, и первые солнечные лучи легко проламывают тонкий ледок и хрупкий наст. Тайга просыпается, оживает.