Истопник - Александр Иванович Куприянов

и светлый, они построят.

– А теперь ты лови! Потяжелее…

Сталина кинула Косте пистолет.

Костя сразу включился в новую игру. Он поймал парабеллум, ловко прокрутил его на пальце – по-ковбойски, как умел это делать только он один, повалился на бок и с земли снова кинул пистолет Сталине. Она хотела поймать его так же ловко. Сталина умела обращаться с оружием. Но на этот раз промахнулась. Пистолет выскользнул из рук и ударился рукояткой о вымощенную камнем дорожку у крыльца.

Раздался выстрел.

Сбитый предохранитель не сработал.

Сталина медленно опустилась на колени.

На груди на платье, слева, расплывалось кровавое пятно.

Она успела прошептать:

– За что же ты меня так, Костя…

И повалилась лицом вперед.

Все. Недолгое их счастье закончилось. Не бывать светлому дому.

Неслучайно опрокинулся самовар с кипятком. Недаром скрипят петли на дверях. И зэки под сопкой строятся и строятся в колонны.

В беспамятстве Костя забежал в избушку. Настя спокойно играла с тряпичной куклой, сделанной из пряжи. Она называла ее Ярни. На английский манер. Наверное, мама научила. Ярни по-английски пряжа.

Выстрела Настя не слышала.

Костя бежал по тоннелю, обхватив голову руками. Куда он бежал, зачем?

Что будет с девочкой, оставшейся в доме? Кто похоронит Сталину? Кто поверит в то, что он не убивал свою любимую?! Предатель…

За что же ты меня так, Господи!

Эхо повторило его крик. И стихло под сводами.

Настало время Яркову проститься со Сталиной навсегда.

Настало время и автору проститься со своими героями-зэками.

Хотя кинороман еще не кончается. И нам предстоит вернуться на перевал. Почти через четверть века. Прощаюсь же я потому, что более подходящего момента для прощания в киноромане не найти. Бухает, как чугунным боталом в колокол, мое израненое сердце.

Это ничего, что от века мы пока всё еще язычники.

Вера приживается трудно.

Гневно, как кулаком по столу, стучит моя память.

Не совсем уж мы Иваны, не помнящие родства.

Голос ломается и хрипит.

Табака совсем не осталось в моем кисете.

Нет и глотка воды в походной фляге.

Есть только коробок спичек, чтобы развести свой последний костер.

Да еще патрон в обойме пистолета.

Всей правды сказать не умею. Но, даст Бог, я еще осмелюсь.

Прощаюсь с теми, кто замерзал на Дуссе-Алиньском перевале.

Кто толкал вагонетки с породой.

И тянул по деревянным мосткам тачку. Скрипело колесо…

Кто падал на колени в ледяную шугу, моля о смерти, как об единственном спасении. Прощаюсь с Зиной Семиной, хабаровской швеей, и с ее мужем Захаром Притуловым, бригадиром бетонщиков. Я хотел вас уберечь – не смог. Сбился предохранитель.

С Мыколой-бандеровцем, заклятым врагом советской власти.

С каждой страницей он становился мне почему-то ближе. С Апостолом – он и меня учил молиться, Стоятелем путей, врачом-вредителем Ревзиным… Со всеми, чьи имена остались цифрами на колышках под Дуссе-Алинем.

И с тобой прощаюсь, Писатель Йорик. Я хотел быть похожим на тебя. Оставляю тебя метаться на серых простынях Ургальской больнички. Обещать могу единственное. О романе «Истопник», спрятанном в черенке зэковской лопаты, я расскажу потомкам.

Метет злая поземка, колючая крупа сечет лицо, снег залепляет глаза.

И в белесом мареве смертельной вьюги растворяются предзонник, вышка с часовым, одинокие фонари на зоне. И тачка, вмурованная в гранит у портала тоннеля, тоже пропадает во мгле.

К кому идти, Господи?! Кому, по-собачьи, лизнуть руку? У кого просить прощения?

Тяжелее креста, чем вынести, Ты не даешь.

Затемнение.

Костя вернулся к зимовью.

Он еще не знал, что будет делать. Но бросить девочку рядом с погибшей матерью он не мог. Издалека он увидел, что на разъезде стоит дрезина и Сталину на самодельных носилках несут два мужика в форме. Обходчики. Следом идет Герхард. В одной руке у него старый чемодан, за другую уцепилась Настя. Грудь Сталины перебинтована.

Кучум дернулся бежать к девочке, но Костя удержал его за ошейник.

Когда дрезина уехала, Костя вошел в дом и собрался в дорогу.

Кто поверит в то, что пистолет выстрелил случайно?!

Костя взял карабин с патронами, в вещмешок бросил котелок, соль, спички. Сгреб с аккордеона вышивку— морской парусник.

Пусть останется память.

Из альбома вырвал фотографию Сталины. Совсем еще девчонка, в беретке, рабфаковская блуза, на шее бант. А еще захватил карту и компас.

На Дуссе-Алиньском перевале Костю Яркова больше никто и никогда не видел.

Прошло 10 лет

Весна 1966 года. Буреинский водомерный пост

Льда уже почти нет. На Талаканский створ плывут последние льдины из речки Тырмы. Вечером, у костра, поют студенты-туристы. Костя Ярков, отец Климент и смотритель поста, старый знакомец Яркова, дядя Коля Бородин, тоже сидят у огня со студентами. Новые люди не часто появляются на водомерном посту. Туристы с начала года первые гости здесь. Ярков, Бородин и Апостол изрядно постаревшие. Сколько лет минуло с той поры, когда мы их впервые встретили в нашем киноромане?! Косте уже под пятьдесят, дядя Коля и Апостол разменяли седьмой десяток.

Студенты поют какие-то новые, таежным отшельникам не известные, песни.

Перелетные ангелыПесняНам ночами июльскими не спать на сене,Не крутить нам по комнатам сладкий дым папирос.Перелетные ангелы летят на север,И их нежные крылья обжигает мороз.Опускаются ангелы на крыши зданий,И на храмах покинутых ночуют они,А наутро снимаются в поход свой дальний,Потому что коротки весенние дни.И когда ветры теплые в лицо подуютИ от лени последней ты свой выронишь лом,Это значит – навек твою башку седуюОсенит избавление лебединым крылом.Вы не плачьте, братишечки, по давним семьям,Вы не врите, братишечки, про утраченный юг, —Перелетные ангелы летят на север,И тяжелые крылья над тундрой поют.

Парни в ковбойках и геологических куртках-энцефалитках, с ними две девушки. Модные, одеты и выглядят соответственно времени. Короткие стрижки с челками, в обтяжку свитера, кеды и брючки. Романтики и бродяги. Бригантина поднимает паруса. Им надоело говорить и спорить и любить усталые глаза. Шестидесятники.

Песню «Перелетные ангелы» Городницкий написал в 1964-м.

Песня посвящалась узникам ГУЛАГа.

Парни и девушки только что одолели на байдарках порожистую речку Тырму. И теперь они идут к Талаканскому створу.

Ищут остатки сталинских лагерей.

А чего их искать?! И на Тырме, и на Ургале лагерные вышки еще стоят. На тоннеле бараки до сих пор не сгнили! Хоть сейчас заходи, растапливай печку и вари картошку… На карте-двухкилометровке, куда ни глянешь, везде пометка «бар». То есть бараки. Вот, посмотрите.

Костя сбивчиво рассказывает парням, но совершенно ясно, что он хочет заинтересовать девушек:

– Я знаю одно место на трассе. Там тачки на деревьях выросли. У Дуссе-Алиньского тоннеля. Тоннель долбили зэки. С одной стороны женщины, а навстречу им – мужики!

Дядя Коля Бородин шепчет Косте Яркову: «Ты поаккуратнее со своими рассказами. Кому они теперь нужны?» Отец Климент, высохший уже совсем, в черном подряснике и в шапочке-скуфейке, приносит в чайнике чай, заваренный морошкой, молча разливает по кружкам.

– Ой, морошка! – удивляется одна из девушек, миловидная, с подведенными губами. – Откуда она?!

– Ледник у нас есть, – скупо поясняет Климент, – тут же