Сущность зла - Лука Д'Андреа

Я старался как мог, но каждый вечер, укладываясь один на свою раскладушку, вспоминал все мелкие происшествия дня и без устали упрекал себя. Может, следовало принести ей букет: не роз, маргариток. Или пригласить поужинать в ресторане. Но может быть, ей и это покажется неуместным.

Проворочавшись несколько часов в постели, я проваливался в тревожный сон.

Мучили ли меня кошмары?

Да. Довольно часто.

Но Бестия в них не появлялась. Мне снилось, будто я, слепой, не способный произнести ни звука, брожу по дому в Зибенхохе, пустому, без мебели. Мне снилась тишина.

5

— Папа!

Клара гуляла в саду. Она раскраснелась, расстегнула курточку. Улыбалась.

— Иди сюда, папа! Тут тепло! Ветер теплый!

Тоже улыбаясь, я спустился к ней.

— Это фён, маленькая.

— Как тот, которым сушат волосы?

Теплый ветер ласкал лицо. Было приятно.

— В какой-то степени да. Но этот фён существовал до того, как придумали сушилку для волос.

— Такой сильный.

— Будь осторожна.

— Это почему еще?

— Знаешь, как обитатели Альп в старину называли такой ветер?

— Как?

— Ветром дьявола.

Клара придвинулась ко мне:

— А почему?

— Потому, что надует тебе простуду, — сказал я, застегивая на ней куртку.

Никогда слова не оказывались настолько пророческими. К вечеру я заметил, что Клара приумолкла и клюет носом. Не нужно иметь диплом врача, чтобы догадаться, в чем дело.

— Температура, — констатировал я, глядя на градусник. Тридцать восемь и пять.

Простуда держалась пять дней. Потом лихорадка спала, и личико Клары мало-помалу обрело свой нормальный цвет. Но я не решался выпускать ее из дома, несмотря на ворчание.

Февраль подошел к концу.

И 1 марта я решил, что момент настал. Некоторые считают, что люди взрослеют, когда хоронят своих родителей, другие — когда становятся родителями сами. Ни с той ни с другой точкой зрения я не был согласен.

Люди взрослеют, научившись просить прощения.

6

Дом Каголя был, как всегда, великолепен, но я находился не в том состоянии духа, чтобы это оценить. Я стоял столбом перед входной дверью и собирал все свое мужество, чтобы произнести самое трудное в мире слово из восьми букв: «простите».

Я хотел это сделать, чувствовал такую необходимость прежде всего потому, что, только попросив прощения, мог сохранить уважение к себе. Я не мог просто забыть то, что произошло.

Вот Бригитта.

Вот Макс сообщает: «Она покончила с собой, Сэлинджер».

Вот Манфред швыряет в меня банкноты.

А я его обвиняю в убийстве Бригитты.

Я должен был просить прощения у Манфреда. Я чувствовал, что без этого не получится заново добиться расположения Аннелизе. Ибо, чтобы восстановить мой брак, тающий на глазах, как снеговики, слепленные Кларой, я должен был прежде всего найти самого себя. Не того Сэлинджера, который использовал демона Бригитты, чтобы заставить ее говорить, но того Сэлинджера, который изо всех сил старался стать лучшим мужем на свете.

Я глубоко вздохнул.

И позвонил в колокольчик.

Мне открыла не экономка, как в прошлый раз, но Верена, жена Макса. Едва узнав меня, попыталась закрыть дверь, но я не дал ей этого сделать.

— Что тебе здесь нужно, Сэлинджер? — спросила она.

— Хочу повидать Манфреда.

Женщина покачала головой:

— Это невозможно. Он болен.

— Полагаю, — объяснил я, — что я должен просить у него прощения.

— Это всенепременно, вот только момент неподходящий.

— Как думаешь, когда мне лучше прийти?

Верена долго вглядывалась в меня большими, по-детски наивными глазами.

— Никогда, Сэлинджер.

И снова попыталась закрыть дверь. Я опять ей помешал.

— Сэлинджер! — вскрикнула она, изумленная моим упрямством.

— Чем он болен?

— Это тебя не касается.

— Я только хочу извиниться за свое поведение.

— Просто чудесно, — проговорила она, смерив меня яростным взглядом. — Только извиниться, да? Ты брешешь, Сэлинджер.

— Я…

— Ни слова о бойне на Блеттербахе, да? Ты мне пообещал не говорить с Максом на эту тему, а на самом деле… Он возил тебя в дом Крюнов, да?

— Да, — признался я. — Он сам меня туда привез, я…

— В наручниках, надо думать.

— Я…

— Одно только ты и затвердил, Сэлинджер. Я. Я. Я. А мы? Ты о нас подумал? Знаешь, как я узнала, что Макс возил тебя в ту проклятую дыру? Ему снова плохо. Он снова грубит или отмалчивается.

Пауза. Вздох.

Ее гнев можно было пощупать руками.

— Иногда он возвращается поздно вечером, и от него несет спиртным, чего уже давно не бывало. Доволен, Сэлинджер?

Я молчал, понурив голову.

Ярость Верены показывала, насколько жалкой и бесполезной выглядит моя попытка повиниться перед Манфредом. Есть вина, которую загладить нельзя. Прощение можно заслужить через годы. Не через пару недель.

Идиот.

— Оставь в покое эту историю, Сэлинджер. Блеттербах — всего лишь кладбище монстров.

— Так я и намерен поступить.

— И убирайся отсюда. — Глаза Верены горели, как у средневекового инквизитора. — Убирайся из Зибенхоха и не показывайся нам на глаза. Никогда, — четко произнесла она, — никогда больше.

Она собиралась сказать что-то еще. Наверняка подбавить яду, но тут изнутри донесся баритон Манфреда.

— Достаточно, госпожа Крюн.

Верена обернулась, растерянная, смущенная.

Я был растерян и смущен не меньше ее.

— Господин Каголь, почему вы встали?

— Все в порядке, Верена. Вы можете идти.

— Вам нужно отдыхать, сами знаете.

— Успеется. Но сначала я хотел бы перекинуться парой слов с Сэлинджером.

— Нет! — воскликнула Верена. — Я запрещаю.

Манфред улыбнулся:

— Ценю вашу заботу, госпожа Крюн, но вы медсестра, не врач…

— Ну берегись, — прошипела Верена, злобно зыркнув на меня.

Она попрощалась с Манфредом, протиснулась мимо меня в дверь и скрылась за углом.

Манфред знаком пригласил меня войти. Я последовал за ним под пристальным взглядом двух доберманов. Выпить он не предложил. Только указал на стул.