Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева

свете боюсь порядочных женщин. Да здравствуют гризетки!»[391]

А дамы высшего круга готовы обсудить с поэтом прочитанное, но не далее.

К тому ж они так непорочны,

Так величавы, так умны,

Так благочестия полны,

Так осмотрительны, так точны,

Так неприступны для мужчин…

Строки продиктованы досадой, что понравившаяся дама — для времени написания это Воронцова — не гризетка. А Фикельмон? Безусловно, тоже. Но вот относительно «непорочности» и «неприступности» не стоит быть столь уж категоричными. Дарья Федоровна, несмотря на воспитание и дисциплину, оставалась дочерью своей матери с ее необузданными порывами и внучкой своего деда с его знаменитым сладострастием.

Во время пребывания Елизаветы Михайловны Хитрово и ее дочерей в Петербурге в 1823 году между Александром I и уже замужней Долли возникла «влюбленная дружба». Во всяком случае, так это чувство выглядело со стороны императора. Что же касается Дарьи Федоровны, то ее приходилось увещевать от безумств, например, не преследовать царя на маневрах в Красном Селе, чтобы не «компрометировать или не подвергать нескромным пересудам, которые всегда неприятны для женщин». Сама Фикельмон назовет свое поведение «эскападой». Со стороны оно напомнит жалобы Пушкина на «Пентефреиху» — Хитрово: «Я сохранил свою целомудренность, оставив в руках ее не плащ, а рубашку… а она преследует меня и здесь»[392].

За семь лет до этих строк в роли святого Иосифа побывал уже немолодой Александр I, вынужденный уверять Долли, что он вовсе не несчастлив и что ей надо поберечь свою репутацию. Сохранилось десять неофициальных писем императора семейству Хитрово, основным адресатом которых стала госпожа Фикельмон. В результате неясно, что положило конец роману — вручение Елизавете Михайловне пенсиона за ее отца фельдмаршала Кутузова и отъезд прекрасного «Трио» из России обратно в Неаполь? Или содержание вручили, чтобы, наконец, избавиться от «эскапад» и выпроводить гостей? Или, наконец, сама готовность к сближению с государем стала залогом положительного решения просьбы госпожи Хитрово?

Каждый из ответов возможен. Судя по письму Александра I, адресованному Елизавете Михайловне, ее дочь негодовала, что отношения не пошли дальше, но император объяснял причины своей осмотрительности: «Что касается Долли, я бы ее спросил, чем я навлек на себя бурю, которая бушует против меня в ее письме? <…> Ничуть не думая ее отталкивать, я принимаю с благодарностью все проявления ее интереса. Однако моему характеру и, в особенности, моему возрасту свойственно быть сдержанным и не преступать границ, которые предписывает мое положение. Вот почему Долли ошибается, считая меня несчастным. Я ничуть не несчастен, так как у меня нет никакого желания выйти из того положения, в которое меня поставила власть Всемогущего. Когда человек умеет обуздывать свои желания, он кончает тем, что всегда счастлив. Это мой случай. Я счастлив; и, кроме того, я не хотел бы позволять себе ни одного шага вне воли Всевышнего»[393].

Все более чем ясно. Александр I увлекся, а потом сдал назад. Возможно, испугавшись темперамента. Возможно, не желая дальнейших хлопот. Он благодарен, но ссылается на возраст, сдержанность и заветы Всевышнего.

Так что гипотетическая возможность «жаркой страсти» сохранялась, хотя вторично Дарья Федоровна прибыла в Петербург уже укрощенной и в качестве посланницы вела себя безупречно.

«У господ NN»

Осталась легенда о том, что Пушкин и Фикельмон после теплой дружбы якобы возненавидели друг друга. Ею современная историография обязана Льву Павлищеву, который по своей воле вставил в письма матери соответствующие фрагменты: «Александр был с нею (женой. — О. Е.) у Фикельмон, которую терпеть не может»[394].

В подлинных текстах эти строки отсутствуют[395]. Но надо думать, что племянник поэта вовсе не от себя «выдумал» вставленные места. Со слов матери он рассказывал о недоброжелателях Пушкина в высшем свете, в частности, зафиксировал ее дурные отзывы о Бенкендорфе, которого сам Александр Сергеевич называл в письме Вяземскому «безусловно благородным человеком». «По словам моей матери, графиня Фикельмон далека была от всякого сочувствия к Пушкину, что доказала как нельзя лучше в последний год его жизни». Она благоволила к врагам поэта: «В салоне графини Фикельмон и вертелся Дантес, вместе с усыновившим его голландским посланником бароном Геккереном». На вечерах, устраиваемых «не без злостного намерения людьми добрыми{18} (Ольга Сергеевна называла „Фикельмоншу“, возненавидевшую поэта, уже гораздо прежде), сводившими и стравливавшими врагов. „У господ NN, — буквально слова матери, — они грызлись, как собаки“»[396].

Понимать ли под «NN» Фикельмонов? Когда-то в Одессе Михаил Семенович Воронцов не мог закрыть перед Пушкиным даже дверь собственного дома. Теперь от официальных представителей Австрии требовали не пускать на порог голландского посла? Боюсь, что подобное поведение возможно только в фантазиях исследователей. Или в суждениях безутешной сестры, не разбиравшей разницы положений: «Достойная княгиня Вяземская заявила Дантесу, что встречи его с Пушкиным в ее доме ей не нравятся… и распорядилась закрыть „новобрачному“ доступ в ее квартиру по вечерам». Но Вера Федоровна — частное лицо. Не в пример «Фикельмонше».

Ольга Сергеевна подозревала в нерасположении к Пушкину практически все придворное общество, куда сама могла попасть только вместе с братом и его женой-красавицей. Во всяком случае, ее эпиграммы на гостей одного из великосветских балов, где она очутилась с Пушкиными, полны неприязни. Правда, беззубой. Отбрить строкой, как брат, Павлищева не умела.

У размышлений про неприязнь высшего света к Пушкину есть основания, но далеко не столь масштабные, как виделось исследователям советского периода. «Свет» за глаза точно также смеялся над значительной долей немецкой крови императора, называя его «Карлом Ивановичем», или над глухотой и забывчивостью Бенкендорфа… К сожалению, традиция уже заложена, острие подозрений нацелено на императорскую семью и самого государя. Чему, конечно, противоречат факты. Но кто же считается с фактами, когда речь идет о мифе в прямом, античном, значении слова? Выдумку можно опровергнуть. Миф же, как карта, бьется только другим мифом. И оба имеют корни в реальности.

Однако была ли неприязнь между Пушкиным и Долли? Охлаждение их дружбы явно имело место. Возможно, Дарья Федоровна все же узнала о нескромном анекдоте. А возможно, пренебрежительного отношения и колких отзывов в адрес ее матери, которую та почитала и любила как «лучшую подругу, подобной которой на свете нет», было достаточно.

История с охлаждением имеет самое прямое отношение к «Пиковой даме». До момента отдаления Дарья Федоровна должна была успеть рассказать поэту историю с привидениями, вывезенную из Вены. Такой рассказ мог состояться в начале знакомства, когда следовало заинтересовать собой собеседника. Но уже после установления доверительных отношений, поскольку в истории фигурирует австрийский канцлер Клеменс Меттерних, непосредственный начальник Фикельмона. То есть требовалась определенная кулуарность.

В год приезда Фикельмонов