Семь фунтов брамсельного ветра - Владислав Крапивин

— Илья… а ты точно знаешь, что он сволочь?

— Теперь-то… И, Женька, вот что… Я ведь копал и сам. То есть с помощью друзей и «друзей моих друзей». У компьютерщиков широкие связи. Раньше не говорил, потому что… Ну ладно, знай, не маленькая уже. Конечно, это косвенный факт, но… интересный тем, что раньше был малоизвестен. Вечером, накануне прыжков, Будимов приезжал в клуб и дополнительно проверял уложенные заранее парашюты. Он ведь был старостой группы. Но в прыжках в тот проклятый день по какой-то причине участвовать не смог. То ли на дежурстве был, то ли еще…

— Иль… неужели ты правда думаешь…

— Дело вот в чем. Папа ушел со службы явно потому, что не хотел участвовать в махинациях на дорогах. И говорил об этом с «другом Витей». Наверно, убеждал Будимова: «не надо…» Понимаешь, он и терпеть это не мог, и открыто шум поднять — как? Друг все-таки. Да и куда пойдешь? В ту же милицию? Ха… Но они-то понимали: в конце концов он сможет. И боялись, что унес собой немало материалов и фактов… Маме только не говори. А то опять начнет дрожать за меня…

— Теперь дрожать буду я…

— Глупенькая. Подумай, я им зачем? Ведь про дискету они ничего не знают…

Свой автопортрет Лоська закончил только перед праздником Победы. Взял у Евгения Ивановича телефонную карточку и всех обзвонил с ближнего автомата: приходите смотреть.

Томчик был у меня, и мы немедленно отправились в Дровяной переулок. День был удивительно теплый, как летом. Густо проклевывались листики, деревья — как в зеленой марле. Когда вышли к переулку, Томчик задрал голову.

— Женя, смотри!

Высоко над тополями и крышами парил белый фрегат. Корабль с выпуклыми парусами! Вернее, воздушный змей в виде корабля. Ну, сплошной восторг! Я радостно ахнула, потом побежала глазами по нитке, и конечно же она привела наши взгляды к забору, над которым торчал конек крыши с корабельным флюгером…

Лоська с ниткой в руках сидел на крыше, Евгений Иванович стоял на дворе и подавал громкие советы. Здесь же «паслись» Люка и Стаканчик. Ник щелкал новеньким японским аппаратом, который на день рождения (авансом!) подарили родители. Аппарат был автоматический: знай себе щелкай, остальное все делается само собой.

Стаканчик снимал змей в небе, Лоську на крыше и Чарли с Васькой, которые носились по двору…

Оказалось, эту придуманную старым боцманом «воздушную конструкцию» Евгений Иванович и Лоська мастерили две недели. Потому наш юный живописец и затянул работу над портретом.

— Пойдемте скорее! — поторопила Люка. — А то без вас он свой шедевр не хочет показывать.

Лоська приземлил летучий фрегат на молодую травку. Мы полюбовались им, повосхищались и толпой оправились в «каюту».

Солнце било в квадратное окно и в иллюминатор. Прямо на ситцевую занавеску, за которой прятался мольберт. Мы шеренгой встали напротив. Лоська набыченно попросил:

— Только не смейтесь… — Пошевелил лопатками и отдернул занавеску.

Ну что… На первый взгляд был, конечно, Лосенок очень неумелый живописец. Засмеяться можно было от такой неумелости. Но никто даже не хихикнул.

Портрет оказался написан крупными яркими мазками. Будто его автор тренировался, пробовал силы. Как придется, так и пробовал. Но… вот ведь «ядреный корень» (как сказал бы Евгений Иванович), несмотря на всю неумелость Лоська был похож. Мало того, что похож, это был именно Лоська как он есть. С волосами-сосульками, с носом картошкой и с чуть печальным взглядом длинных марсианских глаз. Он словно приглашал зрителей посмеяться при виде этого забавного портрета, но сам не смеялся, потому что позади забавности пряталось что-то другое …

Лоська изобразил себя сидящим на корточках и обнимающим за шею косматое существо, в котором нельзя было не увидеть Чарли — с высунутым красным языком и смеющимися глазами. О переднюю лапу пса терся мордой черно-белый котенок. Васька или нет — поди разбери, котята похожи друг на друга. Но по замыслу — явно Васька.

Лоська разъяснил:

— Я его в последний момент сюда посадил. Чтобы не обидно было… — И замолчал с явным ожиданием: ну, что скажете?

Я сказала без смешинок в голосе (которых уже и не было):

— Лоська, ты Пикассо…

— Я то же самое подумал, — кивнул Стаканчик.

— Нравится? — боязливо спросил Лоська. Прежде всего меня.

— Спрашиваешь…

Он осмелел, улыбчиво сморщил нос-картошку:

— Хочешь подарю?

— Правда?!

— Если в самом деле хочешь…

— Еще бы!

— А повесишь на стенку? — Лоська словно проверял меня.

— Клянусь!

Евгений Иванович, который покашливал за нашими спинами, пообещал:

— Ради такого дела я в своем хозяйстве подыщу раму.

Люка притворилась завистливой:

— Женечка молодец, успела первая…

Лоська быстро взглянул на нее.

— Тебе я тоже что-нибудь нарисую…

«Нарисуй Стаканчика с сигаретой», — чуть не ляпнула я. Ну что за вредная личность! Мучача детестабле…

Томчик тихонько взял Лоську за рубашку.

— А меня сможешь нарисовать… когда-нибудь?

— Ладно… — Лоська опять чуть улыбнулся и показал подбородком: — Вот с ним?

— Ага. Можно с ним… — Из кармана Томчика торчала тяжелая рукоять того самого револьвера.

Томчик ходил с этим оружием уже третий день. Я спросила — зачем? Он сказал со вздохом:

— Привыкаю… А то нечестно: диплом на стенке висит, а я по правде не стрелял…

Мне почему-то не хотелось, чтобы он привыкал к этому. Но, с другой стороны, куда денешься? Мальчишка. Томчик был, как всегда, в джинсовом комбинезончике, только теперь обрезанном выше коленок. Длинный ствол, проткнув карман, торчал из коротенькой штанины. На конце его чернела большая треугольная мушка. Я проворчала:

— Вот как выпалит, сожжет ногу. — Потому что помнила: при выстреле огонь вылетает ого-го какой!

Томчик разъяснил чуть виновато:

— Он не выпалит, он же без патронов. Я пока так привыкаю… вхолостую…

…Лоська опять сказал Томчику:

— Ладно. Только лучше в том костюме, в котором ты снимался. Там у тебя такой морской вид…

— Хорошо!

Сам Лоська тоже был в «морском виде», то есть в летней одежонке с пунцовым галиотом. И на портрете, и сейчас. На портрете, «потому что подходящий колорит». А сейчас потому, что «лето же в конце же концов, надоело же ходить, как в скафандре с муравьями…» Да, был он по своей природе Маугли, не терпящий «оков цивилизации»…