Пятьдесят свиданий с врагом - Елена Дженкинз

Правда, Джун не подозревала, что именно она всё и закончит.

На плечи опустилась теплая тяжесть. Пальто, которое забыла в спешке. Чужое прикосновение показалось знакомым.

Принц Паркер.

– Пойдем, отвезу тебя домой.

– Не нужно. Я сама, – безжизненным тоном ответила она.

Но Крис проводил ее до машины.

– Я его спровоцировал, я не должен был, – устало извинился он, но Джун замотала головой:

– Дело не в тебе, а во мне. Во мне, понимаешь? – Она грустно улыбнулась, пожав плечами, мол, что ж поделать, люди не меняются, а испорченную деталь не починишь, ее можно только выбросить.

– Что от тебя хотела моя мать?

– Ничего. Обсудили концерт, – соврала Джун, и Крис нахмурился:

– Не позволяй ей руководить собой. Она привыкла получать все, что хочет, особенно от слабых.

– Я не слабая, – огрызнулась Джун. Ну чисто Цезарь с розовым намордником в заложниках у капризной девочки. Жалкая картина бессмысленного сопротивления.

– Верю. И все-таки пришли мне сообщение, когда доберешься домой, – попросил Крис, и она пообещала. Захлопнула дверь и отправилась домой.

Как никогда тянуло в уютное забвение.

В Иден-Парке дождя не было. Зачарованное место.

Генри, его дочка Элиза с маленьким Фрэнком, а также близнецы Моби и Дик что-то бурно обсуждали у подъезда. Моби размахивал страницей и тыкал в нее пальцем. Маленький Фрэнк спал в переноске.

– Джун! Как ты вовремя. Мы составляем список выпечки на рождественскую ярмарку. Присоединяйся!

– Не сейчас, у меня голова гудит, – извинилась она и поднялась к себе. Переоделась в теплую пижаму, взяла красную коробку с безделушками из прошлого и спряталась ото всех в библиотеке.

Пару дней назад Джун догрызла последнюю плитку шоколадки, а новых не купила, но на всякий случай провела рукой в проеме за книгами и нащупала новую заначку.

Тони принес… Джун достала красиво упакованный в зелено-золотую бумагу подарок и услышала эхо собственных слов. Ты мне никто. И было страшно, и больно, и необратимо.

Она осторожно забралась на кушетку с ногами, прижимая к себе красную коробку и новую шоколадку, и заплакала навзрыд. Слезы полились, как из автополива, установленного рядом с магнолией Иден.

Как она могла?! сказать такое ему!..

Когда-то она страдала из-за того, что не могла задеть младшего Андерсона за живое, а сегодня отдала бы что угодно, лишь бы ее слова не ранили его. Отмотать бы время на час, взять черствые слова назад, обнять Тони и признаться ему в любви, сказать, что все будет хорошо, потому что она не позволит чужим людям решать за них двоих.

Душа, разорванная в клочья, билась в агонии, а Джун искала путь в прошлое, чтобы переписать этот проклятый день и не видеть, как гаснет свет в глазах любимого человека.

Нет-нет, все еще может наладиться. Нужно дождаться Тони, рассказать ему об угрозах миссис Паркер и вместе решить, что делать…

Но от мысли, что Иден-Парк продадут чужим людям, становилось тошно и жутко. Это ли не настоящий кошмар – стать причиной краха близких людей, которые однажды тебя спасли?

Джун вздрогнула, когда Генри тихо постучал в деревянный торец стеллажа.

– Джун, ты будешь ужинать?

– Да, позови меня, когда Тони придет, – спохватилась она.

– Я звонил ему, он попросил, чтобы его не ждали.

Джун сникла.

– Тогда я тоже ничего не хочу. Спасибо.

Генри, самый понятливый человек на свете, подбадривающе улыбнулся и ушел, оставив ее в покое.

Тони долго не возвращался, и Джун разволновалась. Она позвонила ему, но он сбросил. И снова – через час, два, три…

Успокойся, Джун. Он злится. Ему плохо. Он не станет искать утешения у другой девушки, Тони не такой.

Не такой, как твой отец.

И слава богу.

Но задобрить себя не получалось. Какое к черту доверие, когда от ревности ныла даже спина, будто плитой придавленная? Образы Тони в компании столичных красавиц истязали, душили. Сколько их было когда-то, всех лиц не вспомнить. Тони менял девчонок легко, словно сезонную моду.

Легко ли он поменяет малышку Бэмби?

Этот вопрос выстудил кровь, пробиравшись под кожу ледяными искрами.

Чтобы отвлечься, Джун нашла бутылку бренди, которую оставил Тони когда-то, и пригубила, скривившись, а потом выплюнула. Нет, не докатилась еще. Даже любовь не стоила того, чтобы спиться от горя. Лучше уж новую шоколадку попробовать. Она сорвала обертку с подарка Тони и отгрызла уголок, выдохнув с облегчением.

Какая ирония. Нормальные люди в библиотеке читали, а Джун ела сладости. А Тони курил. Та еще парочка библиофилов, не умевших справляться со слабостями. После всего, через что они вдвоем прошли, Тони все еще бесился при виде Криса Паркера, а Джун теряла рассудок при появлении Дьяволицы Нэнси.

Отложив шоколадку, загнанная в угол Бэмби открыла блокнот в телефоне и удалила файл, посвященный борьбе с враньем. К черту статистику. Толку от нее, если ничего не работало, лишь чувство вины вернулось. Вместо этого Джун создала «чистый лист» и начала записывать текст для новой песни, чтобы дать выход противоречивым эмоциям, терзавшим похлеще выжженных на запястье воспоминаний…

Джун просидела в библиотеке до рассвета. Когда услышала шаги, то не сразу отреагировала, настолько устала: сознание замедлилось, мысли рассеивались. Она поднялась, кое-как причесав волосы пальцами, вышла из укрытия – и застыла.

Тони был пьяный, растрепанный, бледный. Значит, гулял до утра.

Его серый свитер пропах чужим запахом, за километр несло отвратительным приторно-терпким ароматом.

У Джун сердце сжалось.

Тони не сразу ее заметил. Он стоял и смотрел в пустоту, пока наконец не обратил на нее внимание.

– Что такое? – хмуро спросил он. – Почему ты здесь сидишь?

– Тебя жду. Хорошо, что ты вернулся.

– Я здесь, вообще-то, живу, – ехидно сказал он и подтянул к локтям рукава свитера, привлекая внимание к сбитым костяшкам.

– Надеюсь, ты не вел машину в таком состоянии.

– Нет, меня подвезли добрые люди.

– Ты был не один?

– С друзьями. Обсудили общие темы.

– Не притворяйся, ты понимаешь, о чем я.

Скажи, что не заглушал боль в чужих объятиях.

Скажи, скажи.

Но Тони разозлился. Его голос был полон усталой ярости и безнадеги:

– Нет, Джун, не понимаю. Я правда пытался тебя понять, но ни черта не выходит. Ты сама предложила говорить правду, а теперь стоишь, как неприкаянная, и боишься спросить прямо.