Былого слышу шаг - Егор Владимирович Яковлев

Ильйчем. Заведующая домом идет нам навстречу, и с ее помощью наружу извлекаются все факты встреч и разговоров.

— Помнишь, — обращается один из ребят к другому, — как мы пускали стрелы. Пустили далеко стрелу, — рассказывает он нам, — выбежали мы на полянку за ней, а на полянке Ильич в кресле сидит. Смотрит на нас и смеется. Ну мы оторопели и давай удирать. А после очень жалели.

Один за другим они описывают все случаи встреч, как они разговаривали с Ильичем, как Ильич первый говорил им «здравствуйте», как приходил и отдыхал вот на этой скамейке. Один раз в хороший солнечный день летом 1922 года Ильич, гуляя в лесу, встретился с нищим мальчиком, шедшим из Москвы. Ильич с ним разговорился, взял его к себе домой, вытрусил его мешок, пересчитал все имеющиеся у него корки, накормил его, долго с ним беседовал и отправил в детский дом».

Готовили ребята и концерт для Владимира Ильича. Думали устроить его 22 января, собирались петь «Варшавянку» и «Мы кузнецы», разучили сценку «Ребячье посольство»… В те траурные, рвущие сердце дни ребята вместе с крестьянами соседних деревень черными проталинами стояли вдоль снежной дороги от Горок до станции Герасимово — на всем пути, пока несли гроб с телом Ленина.

…Вечерами — это были последние вечера в их совместной жизни — Надежда Константиновна читала вслух Владимиру Ильичу книги, которые он отбирал.

Владимир Ильич оставался до «самой смерти таким, каким и раньше, — человеком громадной воли». Не терпел, чтобы его развлекали, и, как прежде, заботился о людях — о тех, кто оказывался теперь в его поле зрения — врачи, санитары. Стараясь преодолеть болезнь, обнаружил, что может читать про себя, и стал это делать. «Газету он читал ежедневно вплоть до дня смерти, сначала «Правду», а потом просматривал «Известия», — вспоминала Крупская. — Думал о возвращении на работу и никогда не позволял себе задремать после обеда, даже сидеть на мягком стуле и то не соглашался». И лишь одна переделка была совершена в этом бывшем барском доме — появились вторые перила у лестницы, ведущей наверх. Ленин держался за них здоровой рукой, спускаясь сам, без посторонней помощи…

Горький вспоминал, как однажды в Горках, лаская детей, Владимир Ильич сказал:

— Вот эти будут жить уже лучше нас; многое из того, чем жили мы, они не испытают. Их жизнь будет менее жестокой.

И, глядя вдаль, на холмы, где крепко осела деревня, он добавил раздумчиво:

— А все-таки я не завидую им. Нашему поколению удалось выполнить работу, изумительную по своей исторической значимости. Вынужденная условиями жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Все будет понятно, все!

…Сегодня видны все те же холмы и крепко осевшая на них деревня. Только поднялись, схватились ветвями деревья на склоне к прудам. И теперь уже не увидишь отсюда Подольск, как бывало прежде, в погожий день.

Там, где находился раньше детский дом — в тесном рубленом двухэтажном доме, теперь тоже музей. Восстановлены, как были прежде, зал со сценой — здесь, наверное, репетировали ребята концерт для Владимира Ильича, — классная комната, спальня воспитанников.

Чуть поднялись из снега тонкие стволы вишен. Одни из последних гостей Владимира Ильича — глуховские рабочие привезли в подарок восемнадцать вишневых деревьев. Тот вишневый сад отжил свое, и недавно посадили новый.

По снегу петляют заячьи следы, спускаются по склону, кружатся подле беседки. На многие километры вокруг восстанавливаются леса, закладывается огромный заповедник. И зайчишка повадился вечерами скакать по парку. К тому же дежурные милиционеры подкармливают его, всякий раз приносят с собой то морковку, а то и кочерыжку… Последний раз на охоте Владимир Ильич был незадолго до смерти. Больного Ленина уговорили надеть тяжелую шубу с бобровым воротником. В кустах был скрыт санитарный возок. Ленин слышал звуки отдаленной погони и постепенно оживлялся, пытался встать. А собаки лаяли все громче, все ближе подходил гон. И Ленин весело улыбался — был таким, как прежде, — высвободил ухо из-под шапки, махнул здоровой рукой. Понеслись гончие. Заяц пошел к Горелому пню. — Вот и выскочил он. Выстрел. Заяц мелькнул и исчез. Ленин засмеялся, тихонько похлопывая рукавицами. Молодец заяц!

Петляют, петляют по старому парку заячьи следы…

Штрихи биографии

УЧИТЕЛЬ

В Симбирске в доме Ульяновых на Московской улице был первый том «Капитала» Маркса. Как был роман Чернышевского «Что делать?», изданный за рубежом и привезенный нелегально в Россию. Как хранили том стихов Некрасова, куда Илья Николаевич собственноручно вписал строки, вырванные цензурой, но не вытравленные из памяти. «Умрешь не даром…» — Илья Николаевич приписал взамен многоточия: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». Не роковой смысл этих слов, а уважение к любимому поэту, очевидно, владело им в эти минуты.

«Капитал» привез из Петербурга вернувшийся домой на летние вакации Александр Ульянов. В его трагически короткой жизни это была последняя встреча с родными. Три с половиной десятилетия спустя старшая сестра Владимира Ильича А. И. Ульянова нелицеприятно выскажется в адрес тех биографов, которые возьмутся распространять легенду, будто бы студент Александр торжественно передал брату-гимназисту том «Капитала». «Как ни велико было влияние старшего брата и уважение к нему со стороны младшего, — писала она, — несомненно, что марксистом Вл. Ильич стал бы без всякой театральной передачи, настолько не вяжущейся с прямыми, чуждыми всякой ходульности характерами обоих братьев».

Тем летом Владимир Ульянов увлекался Тургеневым… Теперь-то мы знаем, как часто станет обращаться к нему Ленин — публицист, оратор. Говоря о либералах, непременно вспомнит того цивилизованного помещика с европейским лоском, который не идет на конюшню присмотреть, хорошо ли выпороли провинившегося лакея, — произносит, чуть разжимая губы: «Насчет Федора… распорядиться»… А тогда, признаться, увлечения Владимира смущали и старшего брата, и сестру. Обращаясь к тем временам, Анна Ильинична писала: «…может по нескольку раз перечитывать Тургенева, — лежит, бывало, на своей койке и читает и перечитывает снова, — и это в те месяцы, когда он жил в одной комнате с Сашей, усердно сидевшим за Марксом и другой политико-экономической литературой…»

Так и не открыл в Симбирске «Капитал»? Если верить воспоминаниям гимназического приятеля Ульянова, начали они было переводить этот труд с немецкого, но, не пробившись сквозь первые страницы, бросили. Было еще не под силу. Так же, как пытался в четырнадцать лет читать «Что делать?» Чернышевского и позже сам же заметил: «Это было никуда не годное, поверхностное чтение». А минует несколько лет, окажется в своей первой ссылке — в деревеньке — под Казанью — и в одно лето пять раз прочтет этот роман. И