Жалитвослов - Валерий Вотрин

«Зачем я только к тебе вернулась», — наконец, с трудом произнесла она.

А потом грянул телефон, и это продолжалось до обеда. Звонили друзья, звонили родственники, звонили такие дальние знакомые, что он с трудом вспоминал, откуда их вообще знает. И все, заслышав в трубке голос Нефедова, сначала немели, а потом начинали радостно вопить, и это была схема, которой следовали все звонившие, независимо от пола, возраста или степени родства. Нефедов заверял всех, что это розыгрыш, что разыграли его и что разыгравших он сам пока не определил.

А после обеда раздался тот единственный звонок, которого Нефедов дожидался. Звонили из еженедельника «In Memoriam», толстой солиднейшей штуки, считавшейся едва ли не единственным авторитетом среди подобных изданий. Попасть туда была мечта каждого, кто окончил ВШХН. Мягкий голос представился, удостоверился, что у аппарата не кто иной, как сам Нефедов, выразил ему свое соболезнование от лица всей редакции и пригласил зайти к ним завтра, этак после десяти утра. «На небольшое поминание», — пошутил голос, и Нефедову вдруг стало тепло. Положив трубку, он бросился в ванную и увидел, что его лицо начинает проступать на фоне противоположной стены. К вечеру он видел себя в зеркале уже явно и смог побриться. За ужином они с Настей выпили вина за успех и отправились в постель. Утром, глянув на себя в зеркало еще раз, Нефедов поехал в редакцию.

Его встретил заместитель главного редактора, толстый громогласный человек по фамилии Нирод. Этот Нирод был славен тем, что безошибочно помнил даты рождения всех мало-мальски известных людей и мог привести их в любое время дня и ночи. Усадив Нефедова, он полез в свой стол и выудил оттуда номер «Некрополя» с нефедовским некрологом. Нефедов напрягся.

«Мы рассмотрели ваше резюме, — сказал Нирод. На последнем слове его бас упал, отчего вся фраза приобрела звучание трагическое. — У вас есть рекомендации?»

Нефедов через стол протянул ему бумаги, но Нирод не принял их, помахав рукой, и попросил:

«Лучше списочек ваш пожалуйте.»

Нефедов передал ему список. Нирод углубился в него и что-то там нашел такое, отчего лицо его вдруг просияло.

«Интересно, интересно, — забормотал он, быстро просматривая бумагу. — Исключительно интересно. И что, никто из них еще не умер?»

Нефедову ничего не оставалось делать, как подтвердить это, да так уныло, что Нирод расхохотался.

«Это ничего, — сквозь смех проговорил он. — Дело временное. У вас, я смотрю, и публикации имеются?»

«Их всего три, — неохотно отозвался Нефедов. — Две статьи в „Некрологическом вестнике“ и одна — в „Obituary Milestones“.»

«Английский знаете?» — живо поинтересовался Нирод.

«Немного», — ответил Нефедов. Ему отчего-то было неловко — оттого, возможно, что сейчас разговор шел с профессионалом, практиком, автором сотен поминальных заметок, тогда как тезисы, опубликованные Нефедовым, касались теории некролога, некоторых стилистических его аспектов, а статья в «Obituary Milestones» вообще затрагивала проблему смежную — те поразительно интересные, похожие на некрологи эпитафии, которые были обнаружены им во время его прогулок по старому кладбищу в Бальдоке, графство Хертфордшир, где Нефедов провел три самых чудесных дня из своей месячной студенческой стажировки в Англии. Он вспомнил, с каким увлечением освобождал древние, вросшие в землю надгробные плиты от вековых наслоений бурого мха, и ему стало неловко вдвойне. На лице Нирода, однако, было написано уважение.

«Хорошо, когда знаешь иностранный язык, — мечтательно проговорил он. — А мне вот Бог не дал… Женаты?»

«Д-да», — произнес Нефедов и подумал… непременно сделаю… давно пора… вот только на работу… с цветами, с шампанским… предложение… множество самых разных мыслей пронеслось у него в голове.

«Ну что ж, — произнес Нирод, — человек вы молодой, положительный. Язык иностранный знаете. А у нас как раз освободилась вакансия: сотрудник один ушел. В общем, завтра в девять приходите. Будем работать», — и, улыбнувшись, он поднялся из-за стола и протянул Нефедову руку. Не веря своим ушам, Нефедов ее потряс, попрощался и вышел.

Он вышел на улицу и здесь встал. Словно в первый раз, он раскрывшимися глазами смотрел на мир. Был конец августа, по небу плыли тяжеловатые, но приятные на вид облака. Деревья начинали желтеть. Пахло чем-то несказуемо-осенним. Мимо Нефедова проходили люди, и он смотрел на них совсем по-особому. Он снова стал полезным для людей, его жизнь обрела смысл. Он чуть не плакал.

Дома он первым делом развернул свой мортуарный список. Бумага эта, которую Борис Владимирович некогда назвал «трудовой книжкой некрологиста», долго лежала у Нефедова в забвении. Теперь же в ней сказывалась особая нужда. Он не быстро, как это бывало прежде, не лишь бы прочесть, а очень внимательно, подобно Нироду, просмотрел весь список, от первой фамилии до последней. При этом его не волновало, что именно привлекло того в списке. Он и так знал, что список необычный сразу со многих сторон. Гораздо важнее ему было узнать, насколько он сам изменился, насколько список отражает его самого, отражает таким, какой он сейчас. Именно такому подходу учили их в школе. Оказывалось, что от списка ни убавить, ни прибавить. Список отражал его, как зеркало. Его можно было, не сомневаясь, показывать и другим. Там нечего было стыдиться.

Настя уехала на пару дней к матери, и это было жаль: ему хотелось похвалиться, хотелось своей победоносной в ее глазах реабилитации. Все он делал правильно, и этим стоило гордиться. Он мог позвонить ей. Однако по телефону так не выскажешься. И он решил подождать.

Утром Нефедов явился в редакцию. Нирод уже ждал его и тут же представил остальным сотрудникам. К удивлению Нефедова, которое он, впрочем, не выказал, в редакции работало всего два человека, не считая главного редактора и его заместителя. Много лет подряд регулярно прочитывая еженедельник от корки до корки, Нефедов утвердился в мнении, что некрологи в газету пишет одна и та же рука: факты в них не противоречили литературе, а служили, как и водится, каркасом, дежурная светлая грусть сквозила не во всех, а лишь в очень немногих заметках, и главное, читателю передавалась. Отбор некрологов отличался непогрешимым, изощренно-японским вкусом: газета была пристрастной, официальные источники не уважала, а неофициальные склонна была проверять. Некролог здесь без колебаний назывался жанром, литературностью щеголялось, в ходу были все? без исключения? приемы и поджанры некрологистики, включая непопулярные: их здесь не выбрасывали, ими пользовались как набойками, чтобы заметке легче было идти. А главное — такой слитности, такой слаженности добивался не один, а целых три человека. Одного Нефедов уже знал: это был Нирод. Другие двое были ему сейчас же представлены, и Нефедов с этого момента был включен в сложную и специализированную иерархию редакции, где ему уже кем-то, наверное, Ниродом, была отведена своя роль.

Ему было поручено заниматься культурой. Таким образом, он призван был восполнить тот пробел, который образовался в газете после ухода упоминавшегося Ниродом сотрудника. Двое других в культуре разбирались слабо, да и сам Нирод зачастую не помнил точно даты рождения многих известных современных деятелей культуры, так что Нефедову предстояло потрудиться и многое наверстать. Начал он узнавать ближе и своих коллег. Тезка его, жизнерадостный и остроумный Андрей Колпин, считался специалистом широкого профиля, куда, помимо политики, входили также экономика и спорт. Но и эти области в очень важных и ответственных случаях отдавались на откуп огромному, размерами даже больше Нирода, нелюдимому Арсению Захарову, обосновавшему в редакции свой собственный угол, заставленный разными энциклопедиями и биографическими справочниками. Захаров специализировался по историческим личностям, и всесильная его рука посему доставала иной раз и до спорта, когда выдавалась оказия, что вызывало ожесточенные вопли Колпина, знатока и многолетнего болельщика, сделавшего спорт своей вотчиной. Захаров на это никогда не обижался, а спокойно утаскивал свою очередную жертву к себе в угол, снимал с нее мерку каким-нибудь одним из многочисленных своих «ху из ху» и загонял кого в 500, а кого и в 1000 слов. Вообще здесь на целую полосу не размахивались. Иного хватало и на 100 слов. Главное, что это были за слова. Захаров, несмотря на свою страшноватую внешность, сплеча никогда не рубил, даже когда покойного недолюбливал. Он предпочитал, чтобы вывод выносился сам собой из сказанного. Колпин, тот был судьей и выносил приговоры, которые часто бывали жестоки, ибо, несмотря на безмятежную внешность, был строг в оценках и питал слабость к вердиктам, часто несправедливым и незаслуженным. О Захарове складывалось впечатление, что он, скорее, не скажет о мертвом ничего. Колпин часто смеялся, и было похоже, что он бесстыдно пользуется своим правом последнего.