Мифы и легенды народов мира. Древняя Греция - Александр Немировский

И обратился Корес к Дионису, которому служил, чтобы тот вдохнул в сердце девушки любовь, и бог внял мольбе своего жреца. Но равнодушие Каллирои было так велико, что стрелы Эрота, направленные по просьбе Диониса, отскакивали от нее, как от каменной скалы, поражая ничего не подозревавших калидонцев, следовавших по своим делам.

И вскоре весь Калидон был охвачен загадочной болезнью, напоминавшей опьянение, когда люди теряют над собой власть и совершают необъяснимые поступки. Нет! Это не было любовью, а скорее безумием, опасным подобием любви.

Как всегда в таких случаях, старцы решили обратиться к оракулу, но не к дельфийскому, где волю Аполлона передает людям пифия, надышавшись ядовитыми испарениями земли, а к додонскому, что в соседнем с Этолией Эпире, где жрецы, никогда не моющие ног и спящие на голой земле, толкуют волю Зевса по воркованию храмовых голубей и невнятному шелесту листьев священного дуба.

Страшен был ответ: виновницей охватившего город неистовства объявлялась Каллироя. И тот, кто ее полюбил, должен сам принести девушку в жертву.

Как удар молота, поразил Кореса этот ответ. Юноша понимал, что не Каллироя, а он – виновник несчастий Калидона. Ведь это он не смог справиться с охватившим его чувством! Он, а не кто другой, обратился к Дионису с преступной мольбой. Почему же должна погибнуть она? И почему именно ему назначено занести жертвенный нож? Что было наказание, назначенное богами душам Тантала и Данаид, перед тем, которое определено ему, живому, никого не обманувшему, никого не убившему? И можно ли возносить молитвы и приносить жертвы богам, карающим за любовь суровей, чем за убийство и обман, – думал он, жрец Диониса. Юноша гнал от себя кощунственные мысли, а они неотступно преследовали его вновь и вновь. И в противоборстве с ними он не заметил, как на его плечи набросили одеяние, приличествующее торжеству, вложили ему в руку кривой жертвенный нож. Все было в тумане. Он не видел лиц жрецов и флейтистов, но все его существо заполнили выводимые флейтами звуки печального чужеземного лада.

И вдруг… Туман рассеялся, и возникло смертельно бледное лицо Каллирои с расширившимися от ужаса и недоумения глазами. Ее вели, как жертвенное животное. Она никогда не была от него так близко. Она всегда убегала от него. Но теперь ее поставили совсем рядом. Нет, не для поцелуя или объятия – для смертельного удара. А флейты звучали все громче и настойчивее, призывая свершить предназначенное богами.

Корес начал медленно поднимать нож, не отрывая взгляда от испуганного девичьего лица, и вдруг, стремительно вонзив клинок себе в грудь, упал к ногам Каллирои.

Оборвался мотив флейт. Наступила тишина, какая случается только в те редкие мгновения, когда смертных, запутавшихся в братоубийственных войнах или иных преступлениях, внезапно посещает разум. В тишине все услышали вздох Каллирои, словно бы каменное ее сердце дрогнуло перед силой любви. Лицо ее, внезапно осветившееся неведомым ей чувством, приобрело такую божественную красоту, что уже никто не мог и помыслить о совершении определенного богами обряда. Словно прозрев, девушка жадно всматривалась в умиротворенные смертью черты того, кто еще недавно внушал отвращение, и ее сердце пронзила такая нестерпимая боль, что унять ее могла только смерть. И, выхватив нож из еще мягкой руки Кореса, Каллироя нанесла себе смертельный удар прямо в сердце и бросилась в ручей, который с тех пор носит ее имя.

Северная часть Балканского полуострова, населенная с незапамятных времен фракийскими племенами и прославленная подвигами греческих героев – Геракла, аргонавтов, Бореадов, сама являлась местом формирования мифов, известных главным образом по произведениям греческих авторов V-IV вв. до н. э. Фракийцы почитали богиню Бендиду, которую греки отождествляли то с Артемидой, то с Гекатой, то с Персефоной. Сохранившиеся фракийские изображения богини позволяют видеть в ней покровительницу охоты. Около 430 г. до н. э. культ Бендиды был распространен в Аттике поселившимися там фракийцами. В Афинах появился посвященный ей храм, ставший центром праздника, сопровождавшегося шествием верующих и культовым бегом с факелами. Соперницей Бендиды считалась богиня любви (фракийское имя ее неизвестно). Когда фракиянка Полифонта, по отцовской линии внучка Ареса, по материнской – речного бога Стримона, отвергла радости любви и стала спутницей Артемиды, фракийская Афродита жестоко наказала ее, заставив полюбить медведя. От этой связи родились двое буйных сыновей, которые стали заниматься людоедством. Тогда Зевс послал Гермеса с приказом отрубить им руки и ноги. Но Арес, дед Полифонты, превратил их вместе с матерью в хищных ночных птиц.

Широко почитался фракийцами бог Залмоксис, имевший облик медведя или человека в медвежьей шкуре. С ним были связаны представления о смерти и бессмертии. Последнего можно было с помощью Залмоксиса добиться, осуществляя человеческие жертвоприношения. Находя общие черты в верованиях фракийцев в Залмоксиса и представлениях Пифагора о праведной жизни, греки уверяли, что Залмоксис – раб Пифагора, отпущенный им на волю для распространения пифагореизма среди фракийцев.

Каждый из фракийских племенных вождей имел своего личного бога-покровителя, которого греки называли Гермесом. Согласно Эсхилу, племя эдонов почитало бога Нотиса, который позднее стал общефракийским божеством. Почитатели этого хтонического бога составляли религиозные сообщества и совершали жертвоприношения, напоминавшие дионисийские. Во время празднеств мужчины наряжались женщинами. Но особенно широко известен во Фракии и далеко за ее пределами миф об Орфее.

Жизнь была уже полна звуков. Над горными склонами Фракии гулко разносилось ржание коней, еще не знавших узды. Из зарослей выбегал черный ощетинившийся вепрь и, суетливо хрюкая, звал за собой кабаниху и дюжину полосатых поросят. Медведь под дуплом дуба ревел, отбиваясь лапой от гудящего роя пчел. Густо населенные зверьем, птицами и насекомыми, леса клокотали от нестройного хора голосов. Человек жил тут же рядом, внушая к себе уважение и вызывая страх. Однако его голос почти не выделялся из разноголосицы природы, частью которой он себя считал.

Но однажды – как рассказывает предание – на поляну вступил юноша. В руках его не было ни камня, ни палки, без которых тогда не осмеливался покинуть пещеру или землянку ни один смертный. Кажется, юноша никого не боялся и никому не угрожал. Он расположился на камне и снял с плеча предмет, незнакомый обитателям леса. Его можно было принять за лук, со свистом выпускающий жалящие и пронизывающие насквозь стрелы. Но на луке была одна тетива, а здесь семь, и укреплены они так, что для стрел не оставалось упора. Юноша ударил пальцами по натянутым нитям своего странного лука и исторг звуки, каких никогда наяву не слышал ни один зверь и ни один человек. Они напоминали что-то давно забытое или потерянное, что-то разлитое в самой природе, но еще никем не извлеченное. Словно бы пчелы вместо того, чтобы собирать сладость цветов, решили нанизывать все лучшее, что содержал мир звуков, и юноша услышал – и воспроизвел. И хотя это не напоминало знакомые голоса или шумы природы, но будило какой-то странный отзвук и властно тянуло к себе, заставляя презреть выработанные веками осторожность, страх и вражду.