Скука - Альберто Моравиа

За время, пока мы ехали от виллы до дома Чечилии, я заговорил с ней всего раза два, и то очень коротко. Один раз я, как идиот, попросил ее мне писать, хотя прекрасно понимал, что Чечилия, скупая даже на слова, в том, что касается письменной речи, должна быть совершенно не­мой и, значит, ничего не напишет, даже открытки. Мы добрались до ее улицы, я остановился, она вышла, и я попрощался с ней, коснувшись ее щеки легким поцелу­ем. Глядя, как она переходит улицу, я думал: «Будем на­деяться, что она хотя бы обернется на пороге и, улыбнув­шись, помашет мне рукой». Но мои надежды не оправда­лись, Чечилия перешагнула порог и исчезла, не обернув­шись.

Как только она скрылась из виду, я понял, что не хочу ни возвращаться в студию, ни отправляться куда-нибудь еще. Единственное, чего мне хотелось, это очутиться в квартире Чечилии. У меня было чувство, что я отпустил ее слишком рано, мне хотелось подняться к ней, заста­вить ее открыть мне дверь, пройти следом за ней в комна­ту и взять ее там третий раз за этот день. Я понимал, что все это бред, что, если даже я возьму ее еще раз, она не станет моею больше, чем была, потому что от меня ус­кользало не тело ее, слишком даже податливое, а что-то, с телом никак не связанное. И тем не менее я все-таки чувствовал, что войти к ней — это единственное, чего мне сейчас хотелось.

Не помню, сколько времени я бился над этой пробле­мой, сидя в машине, на пустой улице, перед подъездом Чечилии.

В конце концов я сказал себе, что Чечилия сама не хотела со мной расставаться, она думала, что мы оста­немся вместе до полуночи, а значит, не будет ничего странного, если я, раскаявшись в том, что покинул ее так рано, приглашу ее со мной поужинать. Я знал, что терпе­ние Чечилии совершенно безгранично, и если она мне в чем-нибудь отказывала, то делала это не потому, что не хотела, а потому, что иначе просто не могла. Внезапно решившись, я подал машину к углу, вышел и зашел в бар.

Но телефон в баре оказался занят, притом занят чело­веком, от которого трудно было ожидать, что он быстро закончит свой разговор: то была скромного вида девуш­ка, может быть горничная, говорившая очень тихо и пе­ремежавшая разговор долгими прочувственными пауза­ми — так обычно разговаривают влюбленные. Ни на ми­нуту не поколебавшись, я повернулся и направился пря­мо к подъезду Чечилии. Действительно, к чему звонить? Я поднимусь в квартиру, найду ее там и поведу в комнату.

Я взлетел вверх по лестнице, подбежал к двери, по­звонил и теперь, тяжело дыша, стоял на площадке, ожи­дая, когда дверь откроется и я смогу вбежать в квартиру. Но открыла мне не Чечилия, а ее мать, причем ее усталое накрашенное лицо было искажено каким-то странным волнением. «А Чечилия?» — спросил я.

Она грустно ответила:

— Чечилии нет, профессор.

— Как нет?

— Она ушла буквально две минуты назад.

— И куда она пошла?

— Ужинать.

— А когда она вернется?

— Она не вернется, профессор. Она взяла с собой чемодан. Они с подругой завтра едут на Понцу, и сегодня она ночует у нее. Вернуться она должна через две недели.

Стало быть, пока я раздумывал, удобно ли мне ей позвонить, Чечилия прибежала домой, схватила уже при­готовленный чемодан, вышла, как обычно, через дверь, которая вела на параллельную улицу, и отправилась к Лучани. Я взглянул на мать и увидел, что она кусает пла­ток и глаза у нее полны слез. Я вынужден был спросить:

— Что случилось?

— Чечилия уехала, а ее отец умирает. Она оставила меня совсем одну в пустой квартире. Мужа вчера увезли в клинику, и надежды нет никакой.

— Никакой?

— Никакой. Врачи дают ему не больше двух-трех дней.

— Но разве Чечилия не любит отца?

— Э, профессор, Чечилия никого не любит.

Не знаю почему, но я вдруг вспомнил, что Чечилия пыталась увидеться со мной в тот самый день, когда Ба­лестриери умер. Я сказал резко: «Мне очень жаль» и, выслушав отчужденно и нетерпеливо еще несколько жа­лоб, ушел.

В машине я понял, что мысль о том, что Чечилия сейчас у актера, для меня непереносима. И как всегда, снова почувствовал, что способен сейчас делать только то, что как раз не должен был делать, причем я прекрасно понимал, что не должен, но это было сильнее меня. Я сел в машину и вскоре заметил, что еду в сторону улицы Архимеда, где жил Лучани. Я говорю «заметил», потому что действовал совершенно безотчетно, с автоматизмом ярости. Доехав до улицы Архимеда, я стремительно про­ехал по ней, узкой и извилистой, вниз, к бару, там оста­новился и взглянул на окна Лучани. В них было темно, и я сразу почему-то уверился, что любовников там нет. Тем не менее я вышел, вошел в дом и позвонил в квартиру Лучани. Не знаю, о чем я думал, слушая долгое дребезжа­ние звонка внутри пустой квартиры; знаю только, что двумя минутами позже я был уже в баре и набирал по телефону номер сводницы, к которой обращался в свое время, когда мне нужна была девушка. Она оказалась дома и сказала мне, что такая девушка есть и что она, как и прежде, будет ждать меня в той же вилле на Кассиевой дороге.

Уже сидя в машине, я подумал, что девушка, к кото­рой я ехал, представляла собою полную противополож­ность Чечилии: за определенную сумму она поступала в полное мое распоряжение; именно деньги опрокидывали все барьеры независимости и тайны. Таким образом, то, чего я не мог добиться на Аппиевой дороге, несмотря на полмиллиона лир и предложение руки и сердца, сейчас я получу за самую скромную сумму в доме свиданий на Кассиевой дороге. Но если эта девушка не Чечилия, то зачем, спрашивается, я туда еду?

Задав себе этот вопрос, я с удивлением осознал, что в основании моего абсурдного звонка к своднице была странная, почти невероятная надежда. В своей ярости я надеялся — я действительно надеялся, — что на Кассие­вой дороге я найду именно Чечилию, которая ждет меня там, готовая отдаться. Не знаю, откуда взялась эта на­дежда, может быть так подействовали на меня уверения сводницы, которая, как все сводницы, обещала мне именно то, чего никоим образом не могла обеспечить, — любовь. А может быть, дело в том, что, убедившись в тщетности всех рациональных попыток добиться Чечи­лии, я надеялся теперь только на чудо.

Погруженный в эти мысли, а вернее в то странное душевное состояние, где ярость мешалась с почти мисти­ческой верой, я выехал из города и двинулся по Кассие­вой дороге. Вилла стояла где-то в глубине равнины; два­дцать минут пути — и вот передо мной распахнутая ка­литка, а за калиткой проселочная дорога, ведущая на вер­шину холма, где виднелось белое здание. Я миновал калитку и стал подниматься вверх по аллее, окаймленной какими-то хилыми, видимо недавно посаженными деревцами. Склоняясь над рулем, я взглянул на окна виллы и увидел, что они темные; потом в одном из них появился свет. Машина вывернула на посыпанную гравием подъездную площадку, я остановился и вышел.

Вилла представляла собою скромное трехэтажное здание с тремя окнами на каждом этаже и наружной лестницей деревенского типа, по которой прямо с улицы можно было попасть на третий этаж. Лестница вела на маленький балкончик, где в тот момент, когда я выходил из машины, неожиданно зажегся фонарь. В желтом свете фонаря обрисовалась черная фигурка — девушка с пыш­ными волосами, большой грудью, тонкой талией, иными словами — я был в этом уверен — Чечилия.