Приключения Джона Девиса - Александр Дюма

В это самое время батюшка и Джемс пришли за мною, потому что капитан Стенбау, ссылаясь на то, что я служил под его начальством, настоял, чтобы обед по случаю моего оправдания дан был на «Трезубце», и батюшка принужден был согласиться; впрочем, я думаю, что он очень рад был хоть еще раз в жизни пообедать на корабле по-офицерски.

Батюшка просил, чтобы Тому позволили обедать с матросами; разумеется, капитан охотно на это согласился. Мы взяли Тома с собою, и я тотчас познакомил его с Бобом. Эти два морских волка с первого взгляда поняли друг друга, и через час они уже были такими друзьями, как будто двадцать пять лет на одном корабле служили.

Это был один из самых счастливых дней моей жизни. Свободный и оправданный, я снова очутился между своими добрыми товарищами, когда так долго думал, что мне уже не видать их. Капитан Стенбау был так рад, что с трудом поддерживал свое достоинство. Что касается до Джемса, то, как ему важничать было не для чего, он с ума сходил от радости. После обеда он рассказал мне, что тотчас догадался, зачем я поехал на берег в день дуэли моей с Борком. Боб сам утвердил его в этой догадке, рассказав, как я с ним прощался и что говорил ему при этом. Как скоро капитан возвратился, Джемс просил позволения ехать на берег с Бобом по весьма важному делу с тем, чтобы с него не взыскивали, если он воротится поздно ночью. Стенбау сначала не пускал было его, но Джемс поклялся честью, что ему нужно быть на берегу, и тогда он согласился.

Джемс пристал к берегу в том самом месте, где я простился с Бобом, и они прямо пошли на галатское кладбище. Они вскоре наткнулись на труп Борка, и тут Джемс увидел, что догадка его была справедлива; да если бы он и мог еще сомневаться, то убедился бы, осмотрев шпагу, которою лейтенант был проколот, и увидев, что это моя шпага.

Он поднял шпагу Борка, лежавшую подле него, и осмотрел ее, чтобы видеть, не ранен ли я. Не заметив на ней крови, он успокоился. Джемс, так же, как и я, не слыхал, что лейтенант переведен от нас, и потому догадался, что я, зная, какая судьба ждет меня на корабле, никогда уже не возвращусь.

Джемс остался на кладбище, а Боб послал искать кого-нибудь, кто бы взялся вывезти труп Борка. Он скоро возвратился и привел с собою грека и осла; тело взвалили на одно из этих животных и все трое отправились к воротам Топчханэ, где стоял наш баркас.

Все на корабле тотчас догадались, что Борка убил я. Притом на другой день еврей привез мои письма и, к большой радости экипажа, объявил, что я уже теперь избежал наказания.

Капитан тотчас написал донесение об этом деле, стараясь, сколько можно, оправдать меня; ко тут было обстоятельство, которого ничем смягчить было невозможно. Я убил своего начальника, и, следовательно, по законам всех стран в мире, заслужил смертную казнь. Это очень огорчало доброго капитана, и он был весьма печален до тех пор, пока не получил предписания возвратиться в Англию, потому что при этом предписании приложено было уведомление о том, что Боше переведен на другой корабль. Это, как я уже говорил, придало совсем другой оборот моему делу, и с тех пор рее были уверены, что я буду оправдан.

Мы воротились домой довольно поздно. Прощаясь с матушкою, я напомнил ей, что она обещала постараться за меня, и оставил ее одну с батюшкой.

Я провел очень беспокойную ночь: в это самое время решалась судьба моя, и в новом процессе дело шло уже не о теле, а о сердце моем. Правда, я очень надеялся на доброту и любовь ко мне моих родителей, но просьба моя была так неожиданна, что отказ не удивил бы меня.

Утром я, по обыкновению, пришел в батюшкину комнату: он сидел в своих больших креслах, насвистывал свою старинную арию и бил такт палкою по деревянной ноге своей; читатели уже знают, что это были у него несомненные признаки душевной тревоги.

— Ага, это ты! — сказал он, увидев меня, и по одному уже тону этих слов я догадался, что он все знает.

— Я, батюшка, — сказал я робко, потому что сердце билось у меня так сильно, как не бивалось в самых опасных случаях моей жизни.

— Поди-ка сюда, — продолжал он тем же тоном.

Я подошел. В это самое время вошла и матушка.

Я отдохнул: это была подмога мне.

— Ты задумал жениться, в твои лета?..

— Батюшка, — отвечал я, улыбаясь, — крайности сходятся. Вы женились поздно, и ваш брак так счастлив, что я хочу жениться в молодости, чтобы с двадцати лет наслаждаться блаженством, с которым вы познакомились только в сорок.

— Но я был свободен! У меня не было родителей, которых брак мой мог бы огорчить. Притом, та, на которой я женился, вот она — твоя мать.

— А у меня, благодаря Бога, — сказал я, — есть добрые родители, которых я люблю и уважаю. Они не захотят отказом лишить меня счастья всей жизни. Мне очень хотелось бы, если бы можно, взять ту, которую я люблю, за руку и подвести ее к вам, как вы подвели бы матушку к своим родителям, если бы они у вас были; я уверен, что вы тогда сказали бы мне то же, что они сказали бы вам: «Будь счастлив».

— А если бы мы не согласились, что бы ты тогда сказал?

— Я сказал бы, что сердце мое отдано, и что сверх того я дол свое слово: а вы же, батюшка, всегда учили меня, что честный человек раб своего слова.

— И что же тогда?

— Выслушайте меня, батюшка, и вы, матушка, — сказал я, став на колени и взяв их обоих за руки. — Богу известно, да и вы сами знаете, что я всегда был почтительным и покойным сыном. Расставаясь с Фатиницею, я обещал ей воротиться через три месяца, потому что хотел дождаться в Смирне благословения, о котором теперь прошу вас. Я только что собирался писать к вам, как получил ваше письмо. Матушка приказывала мне ехать тотчас и говорила, что умрет с тоски, если я не скоро приеду. Я решился в ту же минуту; выехал из Смирны, не повидавшись с Фатиницею, не простившись, не написав даже к ней; я был уверен, что она совершенно полагается на мое слово. Я поехал — и вот я у ваших ног. Согласитесь, что я до сих пор вполне жертвовал любовью привязанности моей к вам. Будьте же, батюшка, и вы добры столько же, как я покорен вам, и не ставьте моего сердца между страстною любовью к Фатинице и глубоким уважением к вам.

Батюшка встал, покашлял, повторил свою арию, прохаживаясь вокруг комнаты и поглядывая на гравюры; наконец остановился против меня и сказал:

— И ты говоришь, что эта девушка может сравниться с твоею матерью?

— Никто не может сравниться с матушкою, — сказал я, улыбаясь, — но, клянусь вам, после нее Фатиница больше всех других женщин приближается к совершенству.

— И она согласится покинуть отечество, родных и приехать сюда?

— Она все для меня покинет, а вы и матушка замените ей все, чего она лишится.

Батюшка еще три раза, посвистывая, обошел вокруг комнаты; потом опять остановился и сказал:

— Ну, ну, хорошо, посмотрим.

Я бросился к нему.

— О, нет, нет, батюшка, ради Бога, теперь же. О, если бы вы знали, я считал минуты с таким же нетерпением, как приговоренный к смертной казни, который ждет помилования. Вы согласны, вы согласны, батюшка?