Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг

Он регулярно приходил обсуждать с отцом детали производства и проектирования самолетов, часто оставался ночевать. Мне было восемнадцать лет. Все происходившее вокруг побуждало меня вступить в армию, чтобы защищать нашу родную землю. Легко было поддаться истерии, сладко соблазниться газетными россказнями о героических боевых летчиках. Каждый выпускник школы в Японии мечтал стать военно-морским летчиком.

Пройдя предварительную авиационную подготовку, я подал заявление в Имперскую военно-морскую академию, где преподавал Терудзен. Иногда он приглашал нескольких слушателей из нашего класса к себе домой. Как раз там я впервые и увидел некоторые укиё-э Аритомо. В доме была большая их коллекция. «Их создал ниваси[206]императора», – сказал он как-то, когда я был у него в гостях один.

– Тот же самый человек, что наколол вам татуировку? – спросил я. Я уже видел у него на спине, над левой лопаткой, изображение пары цапель, летящих по кругу друг за другом. Поначалу она мне была неприятна, но чем чаще я видел наколку, тем быстрее менял свое мнение. Меня только поражало: как мог человек такого уровня, как Терудзен, позволить себя татуировать? И теперь, воспользовавшись случаем, я спросил его об этом. Терудзен ответил:

– Мы были близкими друзьями.

Что-то в его голосе заставило меня спросить:

– Что случилось?

– Император уволил его. Аритомо уехал из страны несколько лет назад. Никто не знает, куда он делся.

Несколько раз Терудзен водил меня в сады, созданные Аритомо, и рассказывал всякие истории про этого садовника. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: то были счастливейшие дни в моей жизни. Но, кроме того, это было еще и время, когда я узнал его жену, Норико. Тогда ей уже было за тридцать, ее нежная красота разительно контрастировала с грубоватой жизнерадостностью мужа. Я понял, что должен буду прекратить наши отношения.

К тому времени Япония уже проигрывала войну. Мы все чаще слышали о планах вице-адмирала Ониши по защите нашей страны. Летчиков просили совершать самоубийственные нападения на американские боевые корабли. Таких летчиков называли «вишневым цветом»: они расцветали всего на краткий миг перед тем, как опадали.

После выпуска я получил назначение. Я не говорил о нем Терудзену, пока он не повез меня в Ясукуни – почтить души наших павших воинов. Там, в священной тишине дворика храма, я сообщил, что больше не увижу его.

Даже сейчас мысленно вижу это так ясно – скорбь на его лице. Он закрыл глаза, словно произнося молитву по мертвым, которые были повсюду вокруг нас. Открыв же глаза, он произнес:

«Обещай, что мы снова встретимся здесь после войны».

Я согласился, хотя и понимал: этому не бывать. Война свела нас вместе, но как только она кончится, все опять изменится. Ему придется вернуться к Норико. Я поклонился ему и вышел из святилища.

Через десять дней после того, как я совершил вынужденную посадку в Баколоде, мой самолет вновь был готов к перелету на Малайю. Когда я поблагодарил механика, тот глянул на меня, а потом на шагавшего к нам с другого конца взлетной полосы Терудзена.

– Если б у меня хватило мужества, я б раздраконил двигатель так, что его никаким ремонтом не восстановить, – выговорил он. – Слишком уж много было бессмысленных смертей.

– Будь у меня мужество, Нага-сан, – сказал я в ответ, – я бы попросил вас сделать это.

Мы поклонились друг другу. Потом, уже уходя, он остановился и обернулся ко мне:

– Я помолюсь за вас в святилище Ясукуни, когда война кончится.

Подошел Терудзен и постучал по фюзеляжу самолета. Металл отозвался слабо и глухо.

– Твой отец советовался со мной по поводу их конструкции, – сказал полковник. – Только не такие самолеты он хотел строить. Они бесчестят вашу фамилию. Они – позор нашей нации.

– Перед войной отец успел построить самые лучшие самолеты, – сказал я. – Но у нас кончились материалы. В нас иссяк дух.

Терудзен обнял меня за плечи:

– Дух в нас никогда не иссякал.

Из своего потрепанного летного костюма я достал листок бумаги и напомнил:

– Вы дали это мне вскоре после того, как мы встретились.

Он взглянул и отвел мою руку со словами:

– Мне это не нужно. Я это знаю наизусть.

– Я хотел бы услышать, как это произносите вы, – попросил я. – Пожалуйста…

– Я знаю, выпадет судьба погибнуть в чреве облаков…[207]– начал он на языке поэта.

То была первая строка стихотворения Йейтса «Ирландский авиатор предчувствует свою смерть». Я закрыл глаза и слушал его, уловив сдерживаемый гнев в голосе, когда он дошел до последних строк[208]. Тогда-то я и понял, что, в отличие от нашего прошлого расставания, я не стану опять пытаться забыть его. Медленно поднял я веки и выговорил:

– Я вел себя по-дурацки в тот день, в Ясукуни, правда? Все это – пустое.

– Но и я повел себя так же, согласившись на твою просьбу.

– И все же мы поступили правильно, в этом я уверен, – сказал я.

Утро было мрачное, «колдун» болтался, как тряпка. С деревьев на краю джунглей поднялась пара цапель. Мы следили, как поднимались они все выше и выше, исчезая в пелене легкого дождя между двумя долинами, держа путь на рай, который никогда не откроется мне. Во взгляде Терудзена я видел то же сильное желание, какое ощутил в себе, следя за полетом этих птиц. Я знал, чего он хочет от меня, но никогда не скажет об этом вслух. Я повел головой:

– Я не смогу.

Он опустил глаза:

– Я понимаю.

Я забрался в кабину и пристегнулся.

– Я передам твоему отцу, что встретил тебя здесь, – пообещал он.

– Он порадуется, услышав это, – отозвался я. И закрыл люк, прежде чем смог произнести что-то еще.

Двигатель чихнул несколько раз, потом завелся, неровно заурчал, выбрасывая на ветер клубы черного дыма. Прибавляя газу, я бормотал молитву, чтобы самолет перенес меня через Южно-Китайское море до самых берегов Малайи. Машина двинулась, сдерживаемая висящей под брюхом бомбой: птица, несущая яйцо-зло. Уже почти у самого конца взлетной полосы самолет нехотя задрал нос и оторвался от асфальта. Я сделал круг над аэродромом, не сводя глаз со стоящего на полосе Терудзена. Я поднимался все выше и выше, и жар сдерживаемых слез туманил мне стекла очков.

До побережья Малайи оставалось девяносто миль, когда мне навстречу выползли дождевые тучи, высокие и темные. Капли дождя, твердые, как пули, разлетались в брызги на козырьке. У меня появилось мучительное ощущение, будто меня преследуют. Я крутился в кресле, осматривая небо сзади, и гадал: уж не американский ли истребитель, обнаружив меня, решил со мной поиграть? В небе было пусто, однако ощущение не собиралось покидать меня. Еще немного, и видимость упала до нуля: если я ничего не видел, значит, и меня никому видно не было…