Краеугольный камень - Александр Сергеевич Донских

дитятям бы тебя в детский сад или в эту… как её, Лысый, на?.. в не рвану, ли чё ли, командировать бы. Будешь там в ушки заливать сказочками. Кстати, у нас тут один такой же философ и сказочник, точнее, буддист, или блуддист, уже имеется в наличии. Знакомься – Лысый.

– Да вроде волосатый вы, даже с излишком, – отчего-то обратился старик к Сергею на «вы» и пожал ему руку. Представился: – Фёдор Тихоныч. А вас как изволите величать?

– Да так, Фёдор Тихоныч, и величайте: Лысым, – смутился и в угловатой скованности зачем-то отмахнулся Сергей.

– Вы такой солидный мужчина, глаза у вас хорошие: добрые и умные, и Лысым величаться? Нет, нет! Уж, пожалуйста, представьтесь.

– Ч-что ж, С-сергей, – отчего-то заикнулся и смутился он.

– Будя рассусоливаться и расшаркиваться! Айда, кенты, вкалывать! – скомандовал Пётр.

Никто не стал перечить, и, наконец, стронулись с места.

«Действительно, сколько можно препираться и плести словеса!» – с облегчением подумал Афанасий Ильич, душой и разумом уже весь в работе на избе Птахиных.

Глава 57

Однако и на пару шагов не продвинулись – вынуждены были остановиться: тяжко, со стоном зашевелился у всех под ногами всеми забытый Михусь. Он перевалился на бок и стал с кряхтениями старика подниматься на шатких руках, едва шевеля грузностью ног и тулова.

– Ты-то, Михуська, куда? – присел перед ним на корточки Сергей.

– Буду помогать, – хрипнул и закашлялся Михусь. – С вами хочу… вместе будем… На что-нибудь сгожусь, братаны.

– Лежал бы. Помощничек!

– Я же не труп. Правда, пока ещё. На том свете належусь.

– Нали́жусь? Налижешься, налижешься! – зачем-то притворился Пётр, что не расслышал.

«Кажется, этот чёрт из табакерки обрадовался, что можно снова явить шипы своего закостенелого вредного характера».

Сергей потрепал за плечо вставшего на колени Михуся:

– Какой, братишка, из тебя работник? Едва дышишь. Перекочуй потихоньку в нашу избу и отлежись, поспи. Чуть попозже я сбегаю в Новь за санитаркой – пусть увезут тебя в районную больничку.

– Ша, Лысый! – внезапно стервенея, будто перебрал горячительного, нешуточно замахнулся на Сергея Пётр. – Не разводи мне тут слюни! Михусь – мужик, а не дитятя, на. Пусть мужиком и остаётся. До последнего вздоха. Усёк? Айда, братан: хочешь – будешь подсоблять нам. Полегоньку, конечно. Как смогётся, так смогётся. Один чёрт, все сдохнем когда-нибудь, а ты хотя бы что-нибудь стоящее успеешь сладить для людей. Впервые в жизни от чистого сердца, без понукания и обязаловки. Вон для тех, что на кровле мудохаются. Для них сто́ит… и поработать, и жизнь положить. Если помрёшь нынче – вот тут, в этой землице, и схороним тебя. Даю слово, братан! Выпьем, закусим, прослезимся на поминках. Не волнуйся: всё чин чинарём уладим. И лежать тебе и полёживать тут вечно. Место-то какое, Михуська, хоть и под водой, говорят, окажется! Красавица Ангара, обжитое, старинное село, а небо, небо над ним – высокое, до самых звёзд взмахивает. Эх, в рот тебе морковку! Я бы и сам тут за милую душу остался навсегда. Ну, вставай, вставай, братан, потопали к избе! – и решительно потянул его за шиворот.

– Не надо бы, Петруня, – попросил Сергей. – Что ты его хоронишь живого? Ошалел ты, братишка, что ли?

– Я сказал: ша, Лысый! Ему один чёрт подыхать, так пусть уйдёт в мир иной по-людски. Человеком, а не падлой. Да и не хороню я его, а, наоборот, к жизни тяну. Попугиваю смертынькой, шуткую, можно сказать, – непонятно, ли чё ли? Эй, Михусь, живо вставай! И – вперёд, да с песней, мешок ты с прогорклым салом.

Афанасий Ильич, поражённый такими разговорами и оборотом дела, хотел было уже вмешаться, прежде всего оттащить Петра от Михуся. Но помедлил с секунду в сомнении. Не завязалась бы потасовка: Пётр человек запальчивый, крутой, своеобычный, – не натворил бы бед.

Фёдор Тихоныч – воспринял благом Афанасий Ильич – вовремя вмешался: в досаде притопнув ногой, строго молвил:

– Что же вы, парни, грызётесь и грызётесь? Про смертыньку и про похороны, уважаемый, полегче бы. Зазорно этакие речи вести при живом-то человеке. Да к тому же он ещё такой молоденький, жить да жить ему, тешить людей и самому напропалую торжествовать в радовании жизнью. Ишь, понимаешь ли, шутки шутишь, уважаемый! Пьяный, что ли? А вот послушайте-ка, дорогие товарищи господа, лучше меня: я всё же старше всех вас, всяких, братцы, видов навидался, фронт отмахал от звонка до звонка. Не сочтите за похвальбу, но что было, то было. Вы знаете, как называется село?

– Ну, Единка, – крепко придерживая рядом с собой валкого Михуся, отозвался неожиданно присмиревший Пётр.

Он после отповеди Деда Мороза стал, приметил Афанасий Ильич, каким-то мальчиковато робким.

– Вот тебе, уважаемый, и ну, а заодно – поленья гну! – ритмично пропел Фёдор Тихоныч. – Но почему так прозывается, знаете ли, друзья? Э-э-эх, не знаете! Слушайте: потому что люди исстари здесь жили равно что единой семьёй, в трудовом дружестве, в подмоге всеобщей. Раньше такую жизнь величали – жить миром. Вот оно что – миром! То есть сообща жить, по неписаным народным уставам и законам, в душевном единении. Да можно смело говорить – в братстве. Главное, люди уважали друг друга. Купно заедино были и в горе, и в радости. Случались, чего уж, и промеж них ироды всякие, но судьбой ли, людьми ли выжимались такие отсюда. А потому говорю вам, люди добрые: не оскверняйте сие место никоим образом. Ни словом, ни взглядом, ни действием. Село наше освящено самой высшей святостью – человеколюбием. Понимаете, парни?

– Понимаем, Фёдор Тихоныч, – поспешил отозваться Сергей. – Мы ведь не со зла поругиваемся, а просто привыкли таким макаром общаться. Жизнь у нас, чудиков и охламонов, непростая. Накопилось внутрях всякой дури и дряни – сдержаться другой раз не можем, по-простому говоря, колбасит нас. Простите великодушно.

– Да я-то прощу, а Единка? Поймите и вы: она же что человек – живёт, чувствует, мыслит, родимая. По-другому быть не может! Она для нас, единковцев, что мать родная.

– Ты, дед, уж извиняй меня, ли чё ли, – непривычно для себя тихо и даже вкрадчиво произнёс Пётр. – Я главный зачинщик всякой дури с дрянью. Правильно говорит Лысый… в смысле, Сергей… Серёга… привыкли мы так жить. Зэки нам имя. Химики. Собаки собаками бываем. Одуреваем, случается, мозгой, и – несёт нас, а зацепиться не за что. Жизни не понимаем, подзабыли, какая она, настоящая, людская-то жизнь. Вот и от раза к разу придумываем её для себя. Ты вот что, не думай про нас сильно плохо: у нас, несмотря ни на что, у