Под щитом красоты - Александр Мотельевич Мелихов

что виною всему переводчик. Но ведь помимо языка есть еще и смысл, и если смысл фальшив или пошл, с этим ничего не сможет сделать никакой мастер стиля…

Впрочем, насчет Памука я все же готов сделать уступку его поклонникам, вероятно, лучше меня читающим по-турецки: пусть даже во всем виноват переводчик. (Переводы Солженицына на английский, судя по комментариям Чуковского, тоже были чудовищны – но это опять-таки говорит о том, что и он получил премию за «нужность» – и слава богу: раз все равно в ходу фальшивая монета, так пусть на ней хоть раз заработаем и мы. Правда, заработала ли что-то русская литература – большой вопрос.) Так вот, пускай Памука испортил переводчик. Но если бы на книге не стояло нобелевское клеймо, разве издатели, среди которых есть несомненно люди со вкусом, стали бы выбрасывать на рынок полуфабрикат? Разве стали бы его, не задумываясь, покупать сколько-нибудь культурные люди? И разве стали бы дожевывать его до конца, утратив доверие к собственному вкусу? Как видите, даже и в случае этого неправдоподобного допущения Нобелевская премия все равно сделалась двигателем и прикрытием халтуры.

Ей-богу, на месте журнала «Иностранная литература» я бы открыл специальную рубрику «Пробирная палата», чтобы заново переопределять содержание золота в тех квазидрагоценностях «наилутчего аглицкого сорту», которые спускают на наши головы европейские авторитеты.

Разумеется, силы слишком неравны, но если мы хотя бы в своем кругу научимся произносить слова «Нобелевская премия» без почтительного придыхания, уже и это будет неплохо.

А то что это еще за новое Политбюро мы посадили на свою голову!

Или это общий закон – устранение одного деспота открывает дорогу новым? И тогда в наших интересах оберегать Нобелевскую премию, чтобы не нажить худшего зла?

Свободные женщины

Все-таки, сколько ни клейми Нобелевскую пробирную палату фабрикой фальшивого золота, из года в год ставящей свое клеймо на латуни, десятилетия всеобщего подобострастия сделали свое дело: видишь бренд «НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ 2007» – и тут же чувствуешь подлость во всех жилах, как признавался Пушкин после встречи с императором. Вдруг я чего и пропустил?.. («А ты всего Ленина читал?!» – когда-то пресекали наши робкие попытки ревизионизма правоверные коммунисты). А тут еще издательская аннотация: «Эпохальный роман, по праву считающийся лучшим произведением знаменитой английской писательницы Дорис Лессинг…»

Итак, Дорис Лессинг, «Золотая тетрадь» (СПб., 2009). На супере бледное женское личико, утонувшее в корневой системе волос, полуприкрывших обнаженную грудь, – этакая «Майская ночь, или Утопленница». Объем – полтора «Воскресения» с довеском, о цене умолчу, чтобы редакция не заподозрила, что платит мне слишком много.

Первая глава – «Свободные женщины».

«Женщины были одни в лондонской квартире.

– Дело в том, – сказала Анна, когда ее подруга, поговорив по телефону на лестничной площадке, вернулась в комнату, – дело в том, что, насколько я понимаю, все раскалывается, рушится.

Молли всегда много говорила по телефону. Перед тем как он зазвонил, она как раз успела спросить…»

Бунин когда-то признавался: «Для меня главное – это найти звук. Как только я его нашел – все остальное дается само собой». Дорис Лессинг тоже нашла нужный ей звук – отщелкивание костяшек на невидимых счетах. Молли более искушенная, Анна более талантливая, но ее бесит, что их объединяет статус свободных женщин, то есть окружающие оценивают их исключительно с точки зрения их отношений с мужчинами. Они и друг с другом разговаривают этим же четким отщелкивающим языком, отчего объем в сравнении с пересказом удваивается, а т. н. речевые характеристики к характерам ничего не прибавляют, ибо полностью отсутствуют. А поскольку и для внешности героинь миссис Лессинг не находит ни единой индивидуальной черточки, приходится все время проверять, где Молли, а где Анна.

Сейчас к ним едет бывший муж Молли Ричард обсуждать их киснущего сына Томми. Теперь Ричард крупный бизнесмен, а Молли и Анна все не выберутся из подросткового левачества. Искушенная (чего никак не видно) Молли подрабатывает в качестве малоуспешной актрисы, а талантливая (чего тоже не видно) Анна живет на доходы с успешной книги, как можно понять, о поднимающейся Африке. Дело происходит в 1957 году, и разоблачение сталинизма служит неутихающей темой отщелкиваний.

Ричард (он тоже состоит исключительно из слов) обвиняет бывшую жену, что настоящая причина проблем с Томми – это то, что он полжизни провел в окружении так называемых коммунистов, которые теперь выходят или уже вышли из партии – чему же теперь должна верить молодежь, которая не хочет поступаться принципами?

Нравы еврокоммунистов, хотя и они подают лишь очень слабые признаки жизни, пожалуй, самое интересное, что есть в эпохальном романе, особенно в его африканском отростке. И впрямь, пролетариат – святыня; чернокожие жертвы колониального гнета тоже святыня; но как быть, когда именно пролетариат является самым ярым сторонником колониального гнета? При этом все, что исходит из Советского Союза, а также из рядов пролетариата дозволяется только восхвалять, печатать за партийный счет самые бездарные и лживые романы (Англия – тотальное царство тьмы с единственным лучом надежды – компартией), если они написаны рабочими – Оруэллу не нужно было ездить в Страну Советов, чтобы написать свою знаменитую антиутопию. Как публицистика это было бы вполне интересно, если бы Лессинг с чего-то не вздумалось объявить ее художественной литературой.

Впрочем, у талантливой Анны имеются четыре тетради – черная, красная, желтая и синяя, – где среди сухих дневниковых записей и политических размышлений встречаются наброски вполне приличной прозы, иной раз даже отличной. Эти просветы в настоящую литературу напоминают случайно отъезжающие двери в жизнь из товарного вагона, в котором годами возили цемент. И тамошние серые фигуры, спорящие, стреляющиеся, совокупляющиеся, никак не воспринимаются живыми людьми, – интересны лишь их мнения по разным социально-психологическим поводам, насколько могут быть интересными мнения неинтересных людей. Тем более выдаваемые с девятикратной нагрузкой как бы художественной невыносимой скуки.

Этот вопрос я бы просто включил в программу Литературного института: как писать об интересных событиях и переживаниях, чтобы это было убойно скучно. На первый взгляд всего лишь требуется, чтобы герои не ощущались живыми людьми. Самое простое для этого – лишить их тела, пусть от них останутся одни слова, как это на первых трехстах страницах и происходит со свободными женщинами. Но ведь на последних восьмистах телесность отыгрывается за все: героиня в академической манере размышляет о сравнительных достоинствах вагинального и клиторального оргазма, о том, почему запах собственных менструальных выделений ей неприятен, хотя она ничего не имеет против сортирных запахов, – однако даже запахи не позволяют ей ожить.

Может быть, дело в перечислительной фиксирующей интонации? Нам трудно