Живой Журнал. Публикации 2019 - Владимир Сергеевич Березин

— так что парни у магазина не успели на неё насмотреться.

Приезжали учёные-метеорологи, измеряли что-то, да только забыли на берегу странную треногу.

Так всё и успокоилось.

Погода действительно отвратительная — ни дождь, ни вёдро. То подморозит, то отпустит. И, главное, на неделе всё как у людей, а наступят выходные — носа из дому не высунешь.

Но все быстро к этому привыкли. Люди вообще ко всему привыкают.

Мальчик сидит рядом с отцом и смотрит, как он чинит чужой телевизор.

Повелитель вещей окутан канифольным дымом, рядом на деревяшке, как живые, шевелятся капельки олова. Телевизор принесли старый, похожий на улей, в котором вместо пчёл сидят гладкие прозрачные лампы. Внутри ламп видны внутренности — что-то похожее на позвоночник и рёбра.

Недавно отец стал объяснять мальчику, что это за пчёлы.

Но мальчику больше нравилось, когда отец чинит большие вещи. Тогда можно было подавать ему отвёртки и придерживать гайки плоскогубцами.

Жизнь длилась, на водохранилище шла волна, горы на том берегу совсем скрылись из виду, а здесь, хоть ветер и выл в трубе, от печки пахло кашей и хлебом.

Сидоров понял, что он давно рассказывает сказку спящему.

Сын сопел, закинув руку за голову.

Сидоров поправил одеяло, хозяйски осмотрел комнату и вышел курить на крыльцо.

Дождь барабанил по жести мерно и успокаивающе, как барабанил, не прерываясь, уже десятый год после Испытаний. За десять лет тут не было ни одного солнечного дня.

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

30 марта 2019

История про новый шибболет (2019-03-31)

На днях вспомнили Дэниела Киза, автора «Цветов для Элджернона».

В некрологах это произведение уже упоминалось как роман, а я его помню ещё рассказом в сборнике «Антология зарубежной фантастики».

Десятый том, 1967 год, красная обложка потускнела от частого чтения и надорвана.

В этом же сборнике был рассказ Эрика Фрэнка Рассела «Пробный камень» — про ключевые слова.

Там астронавты прилетают в какую-то планетную жопу и вдруг их ментальные сканеры сообщают, что земляне, что прилетят, должны быть уничтожены. Но, правда, в том случае, если один из них скажет ключевые слова. «As it turns out, the two words could not actually be printed in a publication of the time and they will not be printed here. The text refers to them simply as “two simple words of two syllables each” and I can only assume they refer to one grievous expletive and one derogatory word for a person of African descent».

Астронавты тихо фигеют, а когда им открывают тайну слов, нарезают круги вокруг бюста этого первооткрывателя, повторяя: «Что это — такое “поганый ниггер”»?! — ну, это у нас так перевели.

Кстати, Рассел был англичанином, а не американцем, что, может быть, важно.

На самом деле, «Пробный камень» — очень многозначный рассказ, написанный в 1951 году.

В этой притче есть не одна оборотная сторона, а две или три.

Во-первых, филологическая: понятно, что за триста лет всяко может произойти с языком — и фильтрационная цель может быть не достигнута. То есть, эти звуки не покажут ничего — ни доброго добрых людей, ни злого злых.

Во-вторых, это, конечно, история про шибболет.

Шкловский как-то писал писал:

«Библия любопытно повторяется.

Однажды разбили евреи филистимлян[1]. Те бежали, бежали по двое, спасаясь, через реку.

Евреи поставили у брода патрули.

Филистимлянина от еврея тогда было отличить трудно: и те и другие, вероятно, были голые.

Патруль спрашивал пробегавших: “Скажи слово шабелес”.

Но филистимляне не умели говорить “ш”, они говорили “сабелес”.

Тогда их убивали.

На Украине видал я раз мальчика-еврея. Он не мог без дрожи смотреть на кукурузу.

Рассказал мне:

Когда на Украине убивали, то часто нужно было проверить, еврей ли убиваемый.

Ему говорили: Скажи “кукуруза”.

Еврей иногда говорил: “кукуружа”.

Его убивали».

И вот рассказ, который должен был прославлять терпимость государства будущего, даже — планет-государств будущего, где забыли даже сами нетолерантые слова, преобретает неожиданные черты.

Добро опять норовит поставить зло на колени и забить его бейсбольной битой — по лингвистическому принципу.

Ну и, наконец, в-третьих, для нас, вернее для моего поколения слово «негр» до сих пор оставалось нейтральным. Да и как вставишь в строчку «даже негр преклонных годов» афроамериканца? Непонятно.

Но всё равно моё поколение опасно ходит.

Извините, если кого обидел.

31 марта 2019

История про ведро с говном (2019-04-01)

Я вот думаю, что человек устроен так: внутри он полый (с этим многие согласны), а в этой пустоте, на специальном коромысле, висит ведро с говном.

Ну, бывают разные размеры у ведра и уровень жидкости бывает разный. Но если человек живёт безмятежно, если у него есть кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек, то он проживает всю жизнь и ложится в гроб с этим ведром, ни разу его не потревожив.

Но вот если кругом обстановка нервная, все толкаются, куда-то бегут, бьют себя в грудь, отнимают друг у друга кусок хлеба (не говоря уже о масле) и кидаются бомбами, от всех этих дел всякий человек начинает суетиться, ведро раскачивается, всё плещет… Одним словом, страх и ужас, выпустили джина из ведра.

Такая вот, на мой взгляд, политэкономия, а также исторический материализм.

Извините, если кого обидел.

01 апреля 2019

История про то, что два раза не вставать (2019-04-02)

— Покорнейше благодарим. Позвольте руку пожать.

— Нет уж, рукопожатия отменяются.

Михаил Булгаков, «Приключения покойника»

Долой рукопожатия!

Без рукопожатий

встречайте друг друга

и провожайте.

Владимир Маяковский

А вот кому про рукопожатость? Про то, где ссылка — вы знаете.

Есть довольно странный общественный институт, который меня давно занимал. Это институт рукопожатости.

Но это было время, когда русская литература ещё сохранила традиции «журнальных войн», заложенные в XIX веке. В этой традиции были пропитанные ядом страницы с критическими статьями, тайные письма начальству, письма открытые, сплетни и слухи, а также прочая наука литературной злости.

И человек, внимательно всматривавшийся в историю русской словесности, понимал, что именно этот пресс общественного мнения изменил судьбу великого писателя Лескова, которому не могли простить