Не доверяй мне секреты - Джулия Корбин

Можно, конечно, за ним проследить. По пути на работу он завозит девочек в детский сад и едет дальше. Можно потихоньку поехать за ним, так, чтобы он не заметил, и узнать, куда он ездит. Но в этом есть что-то нечестное по отношению к нему, шпионские страсти какие-то, поэтому я решаю спросить у него прямо. Стараюсь улучить момент, чтобы как бы невзначай заговорить об этом. Пока девочки еще не в постели, это немыслимо, а когда уже спят, а мы сидим в гостиной, читаем или смотрим телевизор, я никак не решаюсь задать вопрос, он мне кажется слишком большим, слишком откровенным, неуместным и назойливым, и идея сама собой хиреет, не успев воплотиться в жизнь. Может, мои слова прозвучат мягче, не столь осуждающе, если я спрошу в темноте? Я делаю такую попытку. Когда мы сами ложимся в постель, пытаюсь шепотом произнести свой вопрос, но либо мой голос слишком тих, либо Пол не слышит, потому что уже спит. И тогда мне приходит в голову, что самое идеальное время – минуты близости, и как-то раз после любовного акта, когда мы лежим обнявшись, спокойные и расслабленные, я повторяю попытку. «Куда это ты все ездишь, Пол? Признайся, а?» – чуть не срывается с языка, но снова я вовремя спохватываюсь. Не могу, потому что вопрос кажется мне… опасным. Чтобы я просила Пола поделиться своей тайной? Да разве это возможно? К чему это может привести?

Вот так я и мучаюсь, мое любопытство не дает мне покоя месяц за месяцем, я чувствую, что оно превращается в беспокойство, и наконец принимаю решение разом покончить с этим. Надо просто поехать за ним и проследить. Наступает вторник. Я заправляю девочкам рубашки, поправляю им трусики и колготки, застегиваю кофточки и школьные фартучки, надеваю сапожки, сую руки в карманы курточек, нахлобучиваю на голову шапочки, целую обеих, целую Пола и машу им рукой на прощание, словом, делаю все, как обычно. Потом завожу машину и еду за ними. Вижу, как он доставляет близняшек к учительнице, отпускает ручку одной, потом другой, стоит на тротуаре, смотрит, как они бегут к двери, заходят в дом. Потом снова садится в машину, трогает, и я незаметно следую за ним в потоке других машин до самой трассы, но он поворачивает не направо, к университету, а налево.

Мы мчимся в сторону, противоположную морю, вглубь континента. Миль через пять он сворачивает на грунтовую дорогу, проезжает немного, останавливается, и сердце мое болезненно сжимается. Я сбрасываю скорость, сдаю назад, ставлю машину ярдах в пятидесяти от него, выхожу и иду за ним пешком по дорожке, которая приводит прямо к озеру. Тому самому. Только теперь не приходится продираться сквозь заросли ежевики и вереска – тропинка хорошо протоптана. Навстречу попадается пара человек, прогуливающих собак, и одинокий бегун, но, когда я подхожу к воде, никого, кроме Пола, впереди нет. Останавливаюсь на безопасном расстоянии, прячусь за ствол сосны. Пол сидит на скале, той самой скале, где сидела и я перед тем, как заметить в воде куртку, которая оказалась потом Розой. За все эти годы я больше ни разу здесь не была. Кое-что изменилось: деревья подросли, появились заросли там, где их тогда не было. Но в основном все так же, как и тогда, и мне кажется, я снова переживаю самые жуткие минуты в своей жизни.

Мне становится нехорошо, стыд мучит меня, мне кажется, то, что я сейчас делаю, недостойно и подло. Хочется повернуться и бежать, но меня удерживает благоговейный трепет перед мужем. Он совершенно неподвижен. Смотрит вдаль, на противоположный берег озерца, где, журча, в него впадает ручеек, создавая на гладкой поверхности мелкую рябь. Небо над верхушками деревьев лазурно-голубое, редкие облачка легки и прозрачны, как шары одуванчиков. В деревьях перекликаются дрозды, голоса их, тонкие и чистые, выпевают грустную мелодию конца лета. И ничто не говорит о том, что здесь когда-то погибла девочка.

Пол вынимает из кармана какую-то книгу и начинает читать вслух. Слов мне не разобрать, но в интонациях его звучит нежность и еще что-то забавное. И вдруг мне становится ясно. Все эти долгие месяцы я мучилась, ломая голову, куда это он ездит. И мои подозрения оказались постыдны. Ну конечно, как можно было не догадаться, что он предпочтет потратить свободное время, чтобы посетить место, где прошли последние минуты жизни его горячо любимой дочери. Конечно, он приедет сюда посидеть в тишине и предаться воспоминаниям. Как только мне могло прийти в голову, что он завел какую-то пошлую интрижку?

Я вдруг прихожу в ужас: а вдруг он меня заметит? Со всех ног бегу обратно к машине. Возвращаюсь домой и весь день занимаюсь домашними делами: убираю, готовлю, играю с девочками, читаю с ними книжки.

Пол возвращается с работы, ведет себя как обычно. И я тоже не подаю виду, что о чем-то знаю. В три часа ночи я, как всегда, просыпаюсь, но на этот раз иду вниз. Из кармана его пиджака достаю тетрадку. Она в твердой обложке, страниц на двести или даже больше. Открываю первую страницу. Твердым почерком Пола выведен заголовок: «Письма к Розе». Перебираю страницы. Тетрадка почти полностью исписана. Со дня ее гибели он почти каждую неделю пишет ей письмо. Не читая, закрываю тетрадь и кладу обратно, где она лежала.

Его тайна, как и моя, тоже связана с Розой.

Пол с Эдом отсутствуют почти четыре часа. После телефонного разговора с Юаном я сижу на одном месте, все думаю о том, что натворила и что теперь будет. Сердце не на месте от беспокойства и стыда, от страха перед надвигающейся катастрофой. Перед глазами все еще стоит застывшее от боли и разочарования лицо Пола перед уходом. А все остальное – с этим как? Что делать с ненормальной Орлой, которая полна решимости открыть тайну той роковой ночи в лагере? Что тогда станется с моей семейной жизнью? Может, меня вообще упрячут в тюрьму. И что потом будет с моими девочками? Разве можно любить мать, которая изменяет их отцу? А уж тем более – мать, которая, не думая о последствиях, толкнула их сводную сестру в воду, и та утонула?

Я не знаю, что делать дальше. Такое чувство, будто я иду по туго натянутому канату в полной темноте. Все утро пытаюсь дозвониться до Пола, звонила уже шесть раз. Каждый раз оставляю сообщение. Он не отвечает, и я всякий раз посылаю ему текст, прошу позвонить… умоляю. Знаю, я не имею права просить, но мне нужно с ним поговорить. Понятия не имею, что скажу, но мне невыносимо тяжело думать, что я причинила ему боль.

Мерфи сидит на диване рядом, смотрит мне в лицо. Время от времени гладит лапой мою руку. Будто сочувствует, но я-то знаю, это он напоминает: пора гулять. В нашем садике ему негде развернуться. Псу прекрасно известен заведенный порядок: в это время он уже должен вовсю носиться по берегу моря. Надеваю плащ, выпускаю его на улицу. Он бросается вперед. Выходим на берег, я кидаю палку в море, он плывет за ней и приносит обратно, отряхивается, разбрасывая вокруг себя брызги, виляет хвостом и улыбается, радостный и счастливый. Обычно его бурный телячий восторг передается и мне, но сейчас все внутри переворачивается от мысли, что меня ждет в будущем. Разоблачение началось, мой обман раскрывается во всей красе, как персидский ковер, который скоро станут топтать все кому не лень, и от понимания того, что я сама во всем виновата, легче не становится. Я уже не жду ни от кого сочувствия, и меньше всего от мужа.