Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева

Стоп, почему ты думаешь так нехорошо о своей вымечтанной девушке, считай, что о своей уже действительной и реальной жене – что, в сущности, для вас обоих значит этот штампик в документах, кроме присвоения будущей жене фамилии мужа и удовлетворения правомерных ожиданий двух пожилых женщин…

Хотя, почему же двух? Одной, одной только Пелагеи! Ведь тетушка Инна всегда выражала откровенное свое неодобрение и с трудом уступила на словах – или переступила через себя? – то есть, все-таки дала свое согласие на брак – нет, то есть, только на подачу рапорта! – и то, когда Николай загремел в госпиталь.

Стало быть, она и не хотела никогда по-честному, в душе ее, женитьбы племянника, тетка родная, заменившая ему всю исчезнувшую с лица земли семью!

А если уж Инна Антоновна чего не захотела, то, может, и пошла попросила кого-нибудь из командиров об отсрочке разрешения, или и вовсе об отказе – ведь не она же, не своими руками, будет оттягивать-отказывать…

Господи, какой же он наивный дурак – плывет по течению, ни о чем никого не спрашивает, не теребит, не просит – и не задумывается о последствиях! Кто-то должен за него решать его личную судьбу – это ли не абсурд?

Ему уже двадцать три года, за спиной – война, ранение, вся почти оконченная курсантская учеба, жизнь с женщиной, которую полюбил раз и навсегда – это особенно понятно стало, как только раздаваться начали чужие восторги по поводу его невесты и появились даже притязания на замужество!

Боже мой, бежать надо в этот чертов штаб, спрашивать, нет, просить, умолять об ускорении разрешения на законный брак – а иначе…

А что, что случится иначе, как ты докажешь им всем, что терпение твое кончилось и ждать более нет ни сил, ни возможности!

Вот если зададут вопрос – у вас что там за спешка, ребенок что ли намечается? – твердить тогда всем им, невзирая на неправду – Да! Намечается! Сегодня же ночью наметился у нас ребеночек – и давайте, ну давайте, жените же меня, а то!

– А то лопну от нетерпения, вот что на самом-то деле.

Надо немедленно придумать что-нибудь, какую-нибудь вескую причину спешки!

Да что тут придумывать! Уже все всё до тебя попридумывали – и действовало пока безотказно.

Надо будет предупредить всех, и в первую очередь, Веру и Пелагею Васильевну, что, если вдруг спросят – отвечать, четко и по-военному: так точно, беременные мы, девочку ждем!!! – о черт, да кто спросит-то?

Да Те, Кому Надо – если спросят, хотя бы и тетя Инна – если позвонит или, не дай бог, сама приедет – а почему же не дай Бог?

Вот, вот еще вопрос – и как же не вписывается деятельная и кипучая тетя Инна в эту московскую размеренную жизнь, очень простую и без затей, без грандиозных честолюбивых планов на будущее – рассчитанных на его, Николая, будущее, только не им самим – его властной теткой!

А сам-то он почему не «с усам», почему не скажет сам себе, в глубине души хотя бы, что привык он к теплой и нетребовательной московской житухе, к коммуналке и комнате Вериной, к старому их любимому дивану прикипел – и не тянет его ни в какие уже морские дали, а мосты Москве не особо и надобны.

Вот закончит он учебу в июне, получит диплом, а вместе с ним и назначение на место несения службы – и уедут они с Верой в необустроенность, надоевшую за время жития по казармам. А где еще жить-то?

Но ведь и у Матери – у Пелагеи – долго не проживешь, вернется через полтора года из армии сын ее Николай Степанович, надо будет и ему семьей обзаводиться – так что же ты, в примаках так и останешься?

Или в Питер податься? В теткину крохотную комнатенку?

Вот если бы Елизавета Ермолаевна пожить нас к себе пустила! Давно я ей не писал и не звонил, вот гад!

Как же тогда прекрасно было все с Верочкой… А сейчас? Сейчас что – не прекрасно?

Или она другая стала?

Да, пожалуй, другая. Еще более красивая и – очень вдруг какая-то самостоятельная. Раньше в глаза мне часто заглядывала, ответа или подтверждения искала. Сейчас – нет. Вопросы, видимо, исчезли. Но и о чем же, право слово, и спрашивать тебя, когда ты – как Мать говорит – ни тпру, ни но! – долго уж слишком телишься со своим жениховством – вот и не задают тебе, болвану, лишних вопросов более.

А может, по правде-то потому не задают, что привыкли к тебе, как к мебели – как ты вот к их дивану – и неинтересно в твоем постоянном немом обитании ни о чем тебя спросить – ведь ты или ответишь с иронией, с превосходством, или опять же отмолчишься – как и не к тебе вроде бы обращались.

Говорит кому-то недавно мать: «Ищи не в селе, а в себе!»

Правильно. Все с себя и начинается. Пойду утром же, сейчас же, уже недолго осталось, все там в их канцелярии разнесу!

Ага, бутылку только не забудь, захвати – как тогда – вот все одним махом сразу и порешишь!

Да ладно, ну что ты за человек такой – все ерничаешь, все ехидничаешь – да над самим собой!

Над кем смеетесь?..

…Николай с удивлением обнаружил себя, рассуждающего, усиленно жестикулируя, – а вроде и ни капли не пил! – сидящим на лавочке в Верином дворе.

И понял, что все в нем сомневающееся и сомнительное – это, вернее всего, от тетушки, а вот любовь – от господа бога. И никуда ему от своей любви не уйти, покуда жив.

– Ну-ка, не тронь фитиль в лампе, не замай, говорю, сядь обратно за стол и сиди тихо, не шумаркни! Вот счас забалуетесь еще, вот и прИдет к вам Тот-то!

– Кто, баба Саша, еще сюда придет?

– Ну правда, мам, кто?

– Говорю вам, Тот-то придет! Тот, кто в клеть и в сенцы без стука входит, а в избе-то уж по лавкам попрыгает-постукает, да в печке ночью чугунки поворочает – да и наозорничает, опрокинет все, и щи, и кулеш разольет! А все вы, баловники, его призываете, тихо не сидите, гроза вас расшиби! – негромко ворчала и припугивала Александра Васильевна внучку свою – четырехлетнюю Первушу-Галю, а больше, конечно же, двух последышей-сыновей, чудом выживших крошечными в лето Сорок Первого близнецов уже десяти лет, Ваньку-Мокрого да Ваську-Скорого – сироток без погибшего на проклятой войне на той папаньки, Ивана-кузнеца.

Мокрым Ванька звался привычно, как трава-сорняк, а еще и за то, что частенько голосил, то есть пускал слезу, по любому, мелкому даже, поводу. Зассанцем, однако, он не был, и страшно обижался, опять-таки до слез, если кто спрашивал, почему прозвище такое ему присвоено – не ссытся ли инда в постель? С ровесниками лез в драку, а взрослых более не любил, если кто так шутил нехорошо!

Брат его, Васька-Скороход, или Скорый, был, в отличие от Ваньки, очень шустрым, да и бегал быстрее всех не только луженских, но и раскатцовских и петровских мальчишек, и тоже встревал в драку за брата, если того обижали. Но не так дрался, как, раз ударив, мгновенно удирал, чем и обижал неповоротливого Мокрого – и тот опять ревел, уже от обиды на братана, растирая грязными кулаками слезы с соплями, зачем же он утек?