Черный мотылек - Рут Ренделл

— Как это по-викториански, — сказала Сара.

— Что ж, после войны мировоззрение людей изменилось. Не думаю, что мама любила его или он ее — дядю Джозефа трудно любить, хотя он был хорошим человеком.

— Он ваш родственник, но его фамилия не Райан и не О'Дрида. Как же его звали?

— Джозеф Эади. Моя мать в замужестве стала Анной Эади.

Ужинали они в итальянском ресторане недалеко от дома. Стефан сказал владельцу:

— Принесите нам кувшин домашнего белого. У нас праздник.

Заметив свое отражение в зеркале за спиной Стефана, Сара в очередной раз убедилась, что пошла в мать, а Хоуп — в Райанов. Только теперь она обратила внимание на то, как Стефан похож на Хоуп. Мысленно она добавила к его лицу длинные темные кудри, косметику и, конечно же, огромную черную шляпу — и рассмеялась. Стефан вопросительно приподнял изогнутые, как у Хоуп, брови.

— Знаете, моя сестра — ваша точная копия.

— Так, кроме вас, у Джона есть другие дети?

— Только сестра, на два года младше. Она юрист.

Стефан кивнул, погрузившись на миг в какие-то мысли или воспоминания, потом улыбнулся сам себе и посмотрел на Сару. В его взгляде читалось изумление:

— Вы, пожалуй, не поверите, скажете — додумываю, но, когда я читал книги вашего отца, я то и дело натыкался на знакомые вещи, словно списанные с нашей семьи. Разумеется, мне и в голову не приходило, что автор — мой брат. Но именно поэтому мне так нравились его книги. Джеральд Кэндлесс, наверное, мой любимый писатель. Он на многое смотрел так же, как я, писал о людях, похожих на тех, кого я знал. Например, Хлоя Рул из «Пурпура Кассия» — вылитая мать, а Джекоб Мэнли в… забыл название…

— «Глаз на закате».

— Вот именно, в «Глазе на закате». Очень похож на Джозефа. И, конечно же, в самой первой книге, «Центре притяжения», тот парень, который ушел на флот, его имени я тоже не помню…

— Ричард Вебер.

— Точно, Ричард Вебер. Прямо мой брат Джон: тоже служил в Северной Ирландии, потом его отправили на Филиппины, и он думал, что атомная бомба спасла ему жизнь, и терзался угрызениями совести.

— Это мой отец?

— А разве нет?

— Вам лучше знать. Но ведь он приезжал в Плимут, выступал здесь, подписывал книги. Лет двенадцать или пятнадцать назад.

— Помню. Я хотел пойти на его лекцию, но уехал в отпуск с семьей.

— Вы бы его узнали?

Стефан пожал плечами:

— Когда он исчез, мне было четырнадцать. Фотографий его у нас нет — разве что какой-нибудь групповой снимок. За тридцать лет люди сильно меняются — к тому же с чего мне подозревать, что он мой брат? Наверное, я бы уловил сходство, но порой его замечаешь и в случайном прохожем.

Сара пила вино, размышляя, что ей еще садиться за руль и ехать через все графство. Впрочем, об этом пока можно не думать. Принесли еду. Стефан подлил вина.

— Вы… — Сара хотела спросить, любил ли дядя отца, но не смогла, — были к нему привязаны?

Стефан, несмотря на разницу в возрасте, оказался более раскрепощенным:

— Я очень любил его, — бесхитростно ответил он и добавил: — Джон мне был как отец.

— Он, а не Джозеф?

— Джозеф? Нет. Отчим был добр, тратил на нас деньги, следил, чтобы мы ходили в церковь, ели досыта, были прилично одеты, учились, «корпели над книгами», как тогда говорили. Но он не любил общаться с детьми и не знал, о чем с ними говорить. Просто выполнял свой долг. Как Джекоб Мэнли, — с улыбкой добавил Стефан.

— А мой отец делал нечто большее?

Стефан отложил вилку, отломил кусок хлеба и раскрошил в пальцах.

— Он любил детей. Любил всех нас. Знаете, зачастую старший сын в большой семье считает несправедливым, что ему приходится возиться с малышней — это же не его дети, ему их навязали. Но Джон — ваш отец — никогда не жаловался. Он был совсем не такой, как Джеймс, второй брат. Джеймс ненавидел сидеть с нами, со мной и Мэри, а Джону мы никогда не надоедали. Он рассказывал нам истории, чудесные сказки… — И снова в глазах Стефана промелькнула догадка. — Да, конечно, теперь понимаю. Вам он их тоже рассказывал?

— О да!

— Он обожал нас. Поэтому его исчезновение оказалось неожиданным и ужасным.

— Вы не едите, — негромко сказала Сара.

— Нет. Я слишком… слишком разволновался. — Он отпил вина, закусил хлебом и, покачав головой, сложил нож и вилку. — Было тяжело, когда Джон — когда он исчез. Сорок шесть лет прошло, а все так, будто случилось вчера. Отчетливо и болезненно. Вы уж извините.

Сара ждала, пока собеседник придет в себя. Стефан пил вино небольшими глотками, словно лекарство. Потом встряхнулся — так встряхивается кошка, спрыгнув с большой высоты, чтобы восстановить равновесие.

— Разумеется, он уже два года не жил с нами. А с сорок третьего по сорок пятый и вовсе служил во флоте. Но все свободное время он проводил у нас дома.

— Учился в университете?

Этот вопрос удивил Стефана:

— Разве что после исчезновения. Джон окончил школу в семнадцать и утроился телефонистом в «Ассошиэйтед Пресс».

— Кем-кем? Телефонистом?

— В те времена каждого репортера сопровождал телефонист, который передавал его статьи в редакцию. Других средств связи не было, электронную почту еще не изобрели.

— И что дальше?

— Это открыло ему путь в журналистику. Но вскоре Джон записался во флот. Мы скучали, но, по крайней мере, знали, где он, и его ждали. Потом Джон вернулся, снова поселился с нами, получил работу в местной газете. Мама им очень гордилась. Первый человек в нашей семье, занимающийся… как бы это сказать… умственным трудом. «Белый воротничок», как говорят американцы.

— Он работал на «Уолтамстоу Геральд»?

Стефан покачал головой:

— На их конкурента, «Уолтамстоу Индепендент». Журналистом широкого профиля. Занимался репортажами из зала суда, с заседаний местных властей и совета графства. К тому же он отлично стенографировал.

— Неужели? — переспросила Сара — она об этом понятия не имела.

— Дома Джон всегда рассказывал о своих приключениях. Даже в Лейтоне и Уолтамстоу происходят порой удивительные вещи. А потом Джон снял комнату в Уолтамстоу.

— Почему он переехал, если был так привязан к вам?

— Наш брат Джеймс женился. Ему было всего двадцать один, но девочка забеременела.

Сара непонимающе посмотрела на дядю — одно никак не вытекало из другого. Стефан невольно рассмеялся, а когда перестал хохотать — словно избавился от тяжкого бремени, даже помолодел и разрумянился.

— Ох, как изменился мир, моя дорогая Сара! Ну как вам объяснить? В сорок девятом году такое считалось страшным позором. Мне было всего двенадцать, но даже я это ощущал. Не мать, а Джозеф мне объяснил, что произошло и будет дальше: Джеймс должен как можно скорее жениться на этой девушке. Матери и Джозефу она не нравилась, да и Джеймс ее не то чтобы любил, но выхода не было. Им пришлось пожениться и поселиться у нас. Жилья в стране не хватало, идти им было некуда. Джон (наверное, правильнее называть его Джеральдом) решил съехать. Он единственный из нас не делал трагедии, даже посмеивался. Заявил, что подобные истории — сплошь и рядом. Джеймс не совершил ничего страшного, разумный человек его не осудит. Удивительно, насколько четко я помню этот разговор. Джон сказал, что некоторые преступления невозможно простить, но грех Джеймса не из их числа, как бы ни возмущался Джозеф. Главное — позаботиться о ребенке, который появится на свет. У него должны быть оба родителя, нормальная семья, и об этом нельзя забывать. Семья — это святое. Самый страшный грех — разрушить семью. Я на всю жизнь запомнил его слова.