Волхв - Джон Фаулз

Пастух поднялся, пожал нам руки и удалился вместе с обоими волкодавами, оставив нас одних. Алисон вытянулась на солнышке поперек каменной плиты, заменившей нам стол. Ветер после вчерашнего утих, день был по-весеннему тепел, небо сияло голубизной. Вдали звенели ботала, высоко-высоко заливалась птица, голосом похожая на жаворонка.

— Остаться бы тут насовсем.

— Мне надо вернуть машину.

— Да нет, я просто мечтаю. — Посмотрела на меня. — Иди-ка, сядь со мной. — Похлопала ладошкой по камню. Серые глаза глядят с предельным простодушием. — Ты не сердишься?

Я нагнулся, чмокнул ее в щеку, она обняла меня так, что пришлось на нее навалиться, и мы заговорили шепотом, я — в ее левое ухо, она в мое.

— Скажи: мне этого хотелось.

— Мне этого хотелось.

— Скажи: я еще люблю тебя немножко.

— Я еще люблю тебя немножко. — Ущипнула меня за спину. — Множко, множко.

— И теперь буду вести себя хорошо.

— Н-ну…

— И не пойду больше к этим мерзким теткам.

— Не пойду.

— Глупо же платить, когда все у тебя есть задаром. Плюс любовь.

— Знаю.

У самых глаз распластались на камне кончики ее прядей; как заставить себя признаться? Ведь это все равно что наступить на цветок из-за того, что неохота в сторону шагнуть. Я попробовал встать, но она вцепилась мне в плечи, чтобы я и дальше смотрел ей в лицо. Секунду я терпел ее прямой взгляд, потом вырвался и сел, отвернувшись.

— Что-то не так?

— Все так. Просто теряюсь в догадках, что за недобрый бог заставляет тебя, прелестное дитя, вздыхать по такому дерьму, как я.

— Знаешь, что я вспомнила? Слово в кроссворде. Ну-ка отгадай. — Я приготовился. — «Большая часть Николаса в ней присутствует, хотя и в другом порядке». Шесть букв.

Поразмыслив, я улыбнулся.

— Там точка стояла или восклицательный знак?

— Слезы мои. Как всегда.

И только птичья трель над нами.

Двинулись в обратный путь. Чем ниже мы спускались, тем теплее становилось. Лето всходило по склонам нам навстречу.

Алисон шла впереди и потому не видела моего лица. А я пытался разобраться в своих чувствах. Меня до сих пор смущало, что она придает такое значение телесному — одновременному оргазму. И принимает его за любовь, не догадываясь, что любовь совсем иная… таинство пряданья, скрытности, лесной дороги назад, губ, в последний миг отведенных прочь. Мне пришло в голову, что на Парнасе-то как раз кстати осудить ее прямолинейность, неумение прятаться в метафоры; кстати высмеять ее, как высмеивают беспомощные вирши. И все же неким непостижимым образом она знала, всегда знала секрет фокуса, позволявшего огибать возводимые мною преграды меж нами; точно она и вправду сестра мне, точно ей доступны запретные пружины, подтягивающие на один уровень наши внутренние совпадения или, наоборот, сводящие на нет разницу в наших взглядах и вкусах.

Она принялась рассказывать, до чего тяжела жизнь стюардессы.

— Господи, какое там любопытство! Через пару рейсов от него и следа не остается. Новые люди, новые места, новые подходцы смазливых летчиков. Большинство из них считает, что мы входим в набор пилотских привилегий. Становимся друг дружке в затылок и ждем, пока они осчастливят нас своими заслуженными ветеранскими дрынами.

Я рассмеялся.

— Ничего смешного, Нико. Сдохнуть можно. Фигова жестянка. И такая воля, такой простор снаружи. Иногда хочется взять и открыть аварийный люк, пусть тебя вытянет в атмосферу. Просто падение, одна минута прекрасного, свободного падения, без всяких пассажиров…

— Не сочиняй.

— Я говорю серьезнее, чем ты думаешь. У нас это называют «кризис обаяния». Когда становишься ну до того безупречно обаятельной, что перестаешь быть человеком. Похоже на… вот бывает, после взлета так закрутишься, что не знаешь точно, высоко ли поднялся самолет, вдруг посмотришь в иллюминатор — ох!.. так и тут, доходит вдруг, до чего далека от себя настоящей. Или былой, не знаю. Я плохо объяснила.

— Вовсе нет. Очень хорошо.

— Начинаешь понимать, что на самом деле ты — ниоткуда. Мало мне раньше было с этим забот! Об Англии и речи быть не может, это просто паноптикум, кладбище какое-то. А Австралия… Австралия… Господи, до чего ее ненавижу. Жмотская, дебильная, тупая… — Она не закончила.

Чуть дальше снова заговорила:

— Просто я больше ни с чем не связана, я — ничья. Какое место ни возьми, я либо прилетаю, либо улетаю оттуда. Или пролетаю над ним. Только люди, которые мне нравятся.

Которых я люблю. Вот они — моя последняя родина.

Она посмотрела через плечо — робкий взгляд, словно она долго скрывала эту правду о себе, о своей неприкаянности, бездомье, понимая, что и ко мне все это в полной мере относится.

— Но и от бесполезных иллюзий мы все-таки тоже избавились.

— Хорошо быть ловкими.

Она умолкла, и я не стал отвечать на ее сарказм. Несмотря на внешнюю независимость, она не могла без опоры. Всю жизнь стремилась это опровергнуть — и тем самым подтверждала. Будто морской анемон — тронь, и он присосется к руке.

Она остановилась. Мы услышали его одновременно — шум воды, грохот воды справа внизу.

— Я не прочь ополоснуть ноги. Давай спустимся. Мы наугад свернули с дороги в лес и вскоре напали на еле заметную тропку. Она вела вниз, вниз, туда, где расступались деревья. На дальнем краю поляны шумел водопад футов десять высотой. Под ним скопилось прозрачное озерцо. Луг был полон цветов и бабочек — блюдце изумрудно-золотой роскоши, в пику тенистому лесу, оставшемуся за спиной. Над поляной нависал небольшой утес с пещеркой внутри — какой-то пастух замаскировал вход еловыми лапами. На полу были овечьи катышки, но старые. Вряд ли этим летом сюда кто-нибудь заглядывал.

— Искупаемся?

— Она ж ледяная.

— А-а!

Стащила кофточку через голову, расстегнула лифчик, улыбаясь мне сквозь иглистую тень ветвей.

— Тут, наверно, уйма змей.

— Как в раю.

Выскочила из джинсов и трусиков. Потянулась, сорвала с ветки сухую шишку и вручила мне. Я смотрел, как она бежит нагишом по высокой траве к озеру, пробует воду, ежится. Зашла по колено, взвизгнула, поплыла, держа голову высоко над поверхностью. Я прыгнул в нефритовую талую воду следом за ней; перехватило дух. И все же это было чудесно — сень дерев, солнечная луговина, пенный рык водопадика, льдистый холод, безлюдье, смех, нагота; такие минуты помнишь потом всю жизнь.

Мы уселись в траву у пещеры, обсыхая на солнце и ветерке и доедая шоколад. Потом Алисон повернулась на спину, раскинула руки, чуть развела ноги, готовая принять солнце — и, как я понял, меня. Некоторое время я лежал в той же позе, прикрыв глаза.