Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

жил на острове? — поинтересовался Чигрин.

— Нет, там только мартыны гнездились. Сам видишь, какая крутизна со всех сторон. Так вот есаул и задумал перед турецкой войной деньги спрятать на нем. Переплыл ночью на долбленке, вскарабкался наверх и закопал золото и серебро в глиняном горшке под старым дичком. Уверен был, лихо в угол, что никто не знает об этом его тайнике. И возможно, ничего бы и не случилось, но утром батрак-парнишка начал умолять есаула-скупца хотя бы на гривенник увеличить плату. Совсем обносился, лихо в угол, даже постолы не на что было хлопцу купить. За харчи только и гнул свою спину на хозяина. Тот и заподозрил парня. Как только стемнело, заманил его на остров, привязал к памятному дичку и начал избивать арапником. «Ты хотел денег? — допытывался он. — Так бери, вот они, под тобой, в горшке лежат. Доставай!» И снова порол невинного батрака так, что тот кровью землю оросил.

Мусий Иванович, пересказывая эту быль, даже помрачнел.

— Неужели до смерти запорол? — хриплым от возмущения голосом спросил Андрей.

— Не удалось. То ли помешало ему что-то, то ли не захотел грех брать на душу, а только оставил распятым на дереве. Надеялся, нелюдь, что парень и сам помрет. А его, лихо в угол, спасли. На третий день. Рыбаки, причалившие к острову на ночлег, — объяснил Чигрину. — Еще дышал, бедняга, только помешался, о закопанном золоте все время бормотал, но его, лихо в угол, сколько ни искали в земле рыбаки, нигде не было. Забрал есаул свой клад.

— И ему сошло с рук? — гневно сверкнул глазами Андрей.

— Э-э, лихо в угол, на клочья бы разорвали зверюгу люди, когда узнали о его издевательствах над батраком, — ответил Полторак. — Бежал, как хорь из курятника. Будто аж в Кременчуг, под защиту губернатора. И золотце свое прихватил конечно же. А потом, — повернул к Андрею скуластое лицо, — война началась, не до этой беды людям стало...

Много пришлось Андрею Чигрину видеть в своей жизни всякой жестокости и несправедливости. Не мог он привыкнуть к людскому варварству. Возмущалась, восставала душа его против зла и глумления. Будто рану свежую разбередил своим рассказом о парнишке-батраке Мусий Иванович. Долго еще, пока плыли спокойной водой, не выходила эта история из головы Андрея. Только на Звонецком пороге, когда байдак, то погружаясь в кипящую воду, то выпрыгивая, переносился с одной падающей лавы на другую, все посторонние мысли и переживания отлетели прочь. Как и на первых порогах, увлек его бешеный поединок с водоворотами, опасная игра с коварными валунами, которые неожиданно высовывали из воды свои зеленоватые головы перед самым носом байдака. Удивлялся потом: как они целыми и невредимыми прошли мимо всех камней?

— А пороги, лихо в угол, смельчаков любят, расступаются перед ними, — смеялся Полторак, показывая крупные, как тыквенные семена, зубы. — Это они малодушных топят. Как только завозился, запаниковал, так щепки и полетят.

Хотя до Ненасытца уже оставалось рукой подать — каких-нибудь пять или шесть верст, Мусий Иванович свернул в густое урочище, видневшееся на правом берегу реки.

— Зайдем к Чуприне-мельнику, — объяснил, орудуя стерном[92], — отдохнем перед Ревучим, потому что на том пороге, лихо в угол, и веслами поработаешь, и гопак спляшешь.

За скалистым выступом, создававшим небольшую заводь, шумело, разбрызгивая с лопастей воду, широкое мельничное колесо. Они подплывали к замшелому внизу срубу.

— Пуга-пуга, казак с Луга, — заговорщицки взглянув на Андрея, крикнул Полторак.

Перекосившиеся двери заскрипели и начали открываться.

— Кто это там фугукает? — появилось в их проеме припорошенное мукой лицо с пышными усами, которые почти совсем закрывали рот. — О, это ты, Фусий! А я услышал голос и думаю: что это за казак? — Слова шелестели, шевелились в его мохнатых усах, как мыши в сене.

— Стареешь, Гераська, — улыбнулся Мусий Иванович. — Тугим на ухо стал.

— Да фурчит же все внутри.

— Слышу, что гремит, лихо в угол, — сказал Полторак, протягивая руку мельнику. — Свое мелешь или люди зерно везут?

— Ох, Фусий, — покачал лысоватой головой мельник, — ты гоняешь на своем байдаке по реке и не знаешь, что в степи творится. Где уж там зерно у людей? Отрубям рады были бы, да и их нету. На козельцах[93] перебиваются, дубовую кору перетирают в муку, лишь бы только выжить, с голоду не умереть. Вот что.

— Знаю, — посуровел Мусий Иванович. — Потому и удивляюсь, лихо в угол, что жернова вертятся.

— Тоже стареешь, Фусий, — не остался в долгу Чуприна, — забыл, кто хозяин этой мельницы. У полковника Турчанинова амбары трещат от зерна.

— Почему же он раньше не смолол?

— Ждал, наверное, момента, чтобы денег сгрести побольше. Весной и душу продадут за хлеб. Но когда узнал, что царица будет проезжать по берегу мимо Звонца, засуетился, велел пеклеванки наделать. Кныши[94] будут печь для нее. А вас ржаной затирухой угостить могу. Племянница сварила.

— Не откажемся, — сказал Полторак, — потому как, лихо в угол, до Ненасытца плыть собираемся. Хочу показать ему, — кивнул на Андрея, который вместе с Левком рассматривал мельничное колесо, — как перейти порог. Галеры ведь придется спускать вниз.

— А зачем спускать их? — уставился на него мельник. — Царица ведь не поплывет дальше. Всех коней у людей позабирали, чтобы везти ее с панами к морю. Землю пахать как? Сами в бороны запрягаются. Вот что.

Полторак опустился на плоский камень, служивший крыльцом. Молча окинул взглядом заводь, скалу, урочище с дуплистыми вербами над водой.

— Скажи, Гераська, — спросил наконец у мельника, — ты помнишь, лихо в угол, как крымчаки вот здесь шмыгали волчьими стаями, пепелища за собой оставляли?

— Еще бы я не помнил, — нахмурился Чуприна. — Моего дядьку посекли, хату сожгли. Мы с матерью еле спаслись. Неделю в овраге прятались. А чего это ты спрашиваешь?

— Так, вспомнилось, — уклончиво ответил Полторак. — Ну что же, угощай затирухой, а то день бежит — не угонишься.

Встав из-за низенького столика, вкопанного в землю возле мельницы, Мусий Иванович снова внимательно посмотрел на мельника, мывшего над лотком пустой горшок.

— Слышал, лихо в угол, будто снова османцы воевать собираются. Крым отнять хотят, да и на степь косятся.

— Разговоры, наверное, — шевельнул густыми усами Чуприна.