Воскресший гарнизон - Богдан Сушинский

— Увидим, не ошибались ли в своих надеждах руководители всех европейских разведок, — по привычке склонил голову самому себе на плечо агент одной-единственной разведки, сотворенной когда-то давно, еще в Средневековье, монашествующим орденом иезуитов.

Невзирая на рану, лейтенант лежал на спине, все еще судорожно сжимая в руке пистолет. Лицо его было бескровно-серым, а глаза полузакрыты. С уголков их стекали слезы.

Штубер даже напряг зрение, чтобы убедить, что это действительно слезы, а не капельки пота.

— Что, лейтенант, все еще тянете с исполнением приговора? — ехидно улыбаясь, поинтересовался штурмбанфюрер. — Зря. Вам предоставлено было право «выстрела чести», как принято было называть его в среде истинно русского офицерства царственнобелогвардейской закваски. Только в нашем случае, это еще и «выстрел чести диверсанта».

— Да стрелялся я, — угрюмо молвил Корнеев, не открывая глаз. — Трижды. И каждый раз осечка. Очевидный факт.

— Не такой уж и очевидный, — возразил Штубер.

Зебольд наклонился, чтобы вырвать или выбить пистолет из руки русского, однако барон вовремя попридержал его за плечо. И фельдфебель, проведший бок-о-бок со Штубером не один месяц диверсионной войны, понял, что для «величайшего психолога войны» очень важно отследить поведение пленного, понять его мотивации и настроение. Ну а что ради этого приходится рисковать, причем не только своей жизнью, барона как-то мало трогало.

— Хватит лгать, лейтенант: какая еще осечка? — возмутился Штубер. — Да к тому же, трижды подряд? Мы с вами не первый день на войне, такого просто быть не может. Вы верите этому, мой фельдфебель?

— С трудом, господин штурмбанфюрер, — ответил Зебольд, нисколько не сомневаясь, что барон захочет сам, лично обезоружить русского. — Слишком уж ответственный выстрел намечался.

— И я о том же. Не может такого быть! Как-никак речь идет о «выстреле чести диверсанта». Впрочем, что нам мешает проверить?

Только теперь Штубер решительно изъял пистолет из руки лейтенанта. Тот с удивлением и надеждой смотрел на эсэсовца, явно ожидая, что тот сам пристрелит его, и уж никак не ожидал увидеть то, что произошло на самом деле. Штурмбанфюрер повертел оружие в руке, повторил: «Не может такого быть — чтобы трижды подряд осечка!», и поднес пистолет к виску.

— Одумайтесь, барон, — непослушными губами пролопотал Зебольд. — Какого дьявола?! Не будем же мы устраивать здесь «русскую рулетку»!

— А почему бы и не устроить? Тем более — с участием истинно русского офицера.

Штубер вопросительно взглянул на Корнеева, затем на смертельно побледневшего Зебольда, как бы спрашивая у них разрешения на этот выстрел, и... нажал на спусковой крючок.

— В самом деле, осечка, — недовольно проворчал он, «выплевывая» заартачившийся патрон на цементный пол. — Напрасно вы, мой фельдфебель, считали, что русский диверсант струсил.

И не пытайтесь возражать, Зебольд. Я сам диверсант, и меня никто не убедит, что настоящий диверсант, к какой бы армии мира он ни относился, способен оказаться трусом. Тем более когда речь идет о «выстреле чести диверсанта».

— Лихой ты парень, эсэс, — качнул головой русский. — По-нашему, по-русски лихой.

— Просто сегодня нам обоим не повезло с патроном — только-то и всего, — недовольно проворчал Штубер.

— Очевидный факт.

— Поэтому, чтобы не рисковать, воспользуемся другой, запасной обоймой. — Вставил ее и задорно взглянул на пленного. — Что будем делать, лейтенант? Продолжим игру в русскую рулетку с другим патроном? Точнее, с целой обоймой. Настаиваете на первом выстреле? Не возражаю.

Диверсант угрюмо молчал.

— Теперь вы понимаете, лейтенант, почему, делая себе харакири, японские самураи считают это не самоубийством, а «избавлением себя от унизительной церемонии жизни». Причем в некоторых переводах с японского эта «церемония» значится даже не «унизительной», а «позорной». А само харакири советуют производить с достоинством, «без унизительной поспешности».

Лейтенант болезненно поморщился. Чувствовал он себя прескверно, о кодексе чести самурая имел такое же представление, как и о философских взглядах Канта, но самое страшное, что он вообще, в принципе, не понимал, о чем это, а главное, во имя чего изощряется в красноречии штурмбанфюрер. Причем изощряется перед ним, обреченным, которому и жить-то осталось всего несколько минут.

— Позвольте, штурмбаннфюрер, я пристрелю его, как собаку, — выхватил свой пистолет Зебольд. — И на этом вся затеянная вами «рулетка» мгновенно потеряет всякий смысл.

Штубер посмотрел на лейтенанта и понял, что тот дрогнул. Вот теперь он уже по-настоящему дрогнул. Три осечки подряд не прошли зря. К тому же его в самом деле поразила бесшабашность штурмбанфюрера, решившего испытать оружие на самом себе. Это уже даже не фатализм, а какое-то безумие.

Корнеев вдруг воспринял этот отказ оружия как некий роковой знак, как призыв не торопиться с уходом в мир иной. Со школьного советского детства закоренелый безбожник, лейтенант в одночасье превратился в человека, уверовавшего в свое земное предначертание.

— Вот и я думаю о том же, — точно прочитал его мысли «величайший психолог войны». — Чего уж теперь боятся? Теперь самое время вернуться к жизни, наслаждаясь каждым её часом.

Лейтенант покряхтел и умоляюще метнул взгляд на Зебольда.

— Выйдите, фельдфебель, — вновь угадал его мысли Шту-бер. — У нас тут назревает сугубо мужской разговор.

Когда, повинуясь, Зебольд оставил отсек, Штубер уселся на соседний лежак и, поигрывая желваками, уставился на русского диверсанта.

— Кажется, вы предлагали выход из той ситуации, в которой я оказался.

— В старину во многих странах Европы действовало святое правило: если приговоренный срывался с эшафота живым, повторно его не казнили. Сам же приговоренный считал, что через свою казнь за прошлые грехи он уже прошел, так что теперь он получал право начинать жизнь как бы заново.

— Понял я притчу вашу, штурмбанфюрер, понял. Будем считать, что человеку, прошедшему через самоистребление и три осечки, терять уже нечего.

— Предлагаю вместе осуществить одну сногсшибательную операцию. Честно говоря, рана у вас не столь уж и тяжелая, я слегка сгущал краски. Если вы согласны рискнуть вместе со мной, вас тотчас же переправят в госпиталь «Регенвурмлагеря», прооперируют, если без этого не обойтись, и через пару дней вы уже будете на ногах.

Ответ лейтенанта последовал настолько быстро, что даже слегка разочаровал барона.

— Согласен я, господин штурмбанфюрер, — негромким, дрогнувшим голосом проговорил он. — Терять мне уже действительно нечего. Это очевидный факт.

Штубер велел Зебольду вернуться в отсек и только тогда великодушным голосом тореадора молвил: