Догоняй! - Анатолий Уманский

малейших сомнений, что Мартын не мог жестоко убить сестру, о которой всю жизнь заботился. Такое могли совершить только те, чья сперма была найдена на ее изуродованном теле.

Следователь хлестал меня по щекам, требуя, чтобы я прекратил «валить с больной головы на здоровую». Небось, Цыгана с Валькой обрабатывал кулаками. Я не осуждаю его. Сыщик старой советской закалки, прямой и честный, он не мог принять нашу версию событий. Это значило бы крах всего, во что он привык верить.

– Ты же неплохой парень! – кричал он, подкрепляя свои слова очередной затрещиной. – Ты ничего не делал, Мартынов это подтверждает. Говорит, ты просто боишься этих скотов. Так будь, наконец, мужиком. Иначе это знаешь как называется? Со-у-час-ти-е!

В конце концов он прихлопнул меня газеткой. Той самой, с «кровавыми мальчиками». В ней очередная «совесть нации» доказывала, что наше преступление – «закономерный результат годами насаждавшихся безбожия и пренебрежения к человеческой жизни во имя химеры светлого коммунистического будущего», перемежая все цитатами из Достоевского. Заканчивалась статья словами: «Видимо, эти кровавые мальчики и есть обещанное нам светлое будущее». Такое уж время было – добивать издыхающий строй не брезговали ничем.

– Бред, конечно, – промолвил следователь. – Но погоняло звучит. – Положив руку мне на плечо, доверительно заглянул в глаза. – Как считаешь, подходит оно тебе?

Я решил, что не подходит. Я не хотел, чтобы моего отца уволили с работы, как Валькиного, чтобы нам били окна, как семье Цыгана, чтобы соседки шипели моей матери вслед.

Рассказывая на суде, как Мартын защищал сестру от насилия, я пытался углядеть на его лице хотя бы промельк раскаяния. Но видел лишь показной гнев и лживую скорбь. Когда я закончил давать показания, уголок его рта дрогнул в едва заметной усмешке.

Валька зарыдал в голос, а Цыган вскочил, крича, что убьет меня. Мать Мартына смотрела на них тяжелым, потухшим взглядом. Рядом с ней сидели несколько женщин – подруги с работы, а может, кто-то из Стрижкиных «пациенток»; глаза у них были такие, будто лишь суровые менты-конвоиры мешают им разорвать Цыгана с Валькой на части, и меня вместе с ними. И когда суд вынес решение – по десять лет лишения свободы, максимальный срок для нашего возраста, – у меня было чувство, что это и мне приговор.

Моя семья перебралась на другой конец города. Доучиваться мне позволили на дому. Родители не могли выносить косых взглядов, а я не мог видеть Мартына.

И ад следовал за ним.

Охрана обнаружила Вальку на рассвете – тщедушное тело, почерневшее от побоев, скорчилось под нарами в луже свернувшейся крови.

Несколькими днями позже отец Цыгана сел на диван, вставил в рот двустволку и снес себе затылок, прибавив к узору на ковре собственные мозги. Должно быть, Валькина участь напомнила ему, что прямо сейчас происходит с его собственным сыном.

Следующим чуть было не стал я. Однажды лег в горячую ванну, прихватив старую отцовскую бритву. Но пустить в ход не смог. Трус – он и в Африке трус.

Наутро я наведался на пустырь, где Стрижка играла с муравейником. Сам не знаю зачем.

Она была бы рада увидеть, что ее муравьишки отгрохали хоромы больше прежних. Глядя на этот неказистый дворец из веточек и трухи, я понял, что даже Мартыну не под силу разрушить все.

– Я буду жить, – прошептал я, склонившись над муравейником.

Его обитатели не обращали на меня внимания, поглощенные своими заботами.

Я выследил Мартына, когда он провожал из школы Ингу, девушку Цыгана. С ним она не была динамо-машиной. Наблюдая из-за кустов, как они обжимаются на крылечке, я до боли в руке стискивал обрезок трубы.

Она скрылась в подъезде, и я напал на Мартына.

Я его славно отделал. Он не кричал, только шипел от боли, корчась в пыли. Но, когда я в очередной раз замахнулся, он сплюнул кровью и сказал спокойно:

– Ну давай. Цыгану одиноко без Вальки возле параши.

В тот момент я мог проломить ему башку. Но слова о Вальке попали в самую точку.

– Живи, – ответил я. – Можешь теперь убить меня. Покажи всем, кто ты есть на самом деле, мразь. Мне уже все равно.

Его разбитые губы растянулись в улыбке:

– А ведь это пат! В кои-то веки ты поставил мне пат! Только учти, Сашка: я всегда беру реванш.

2004

Деревянные ступеньки стонали под нашими ногами, когда мы спускались в подвал. В босые пятки мне впивались занозы, но я не обращал внимания. Меня охватила тупая апатия, как бывает у животных, угодивших в когти к хищнику.

Внизу царил полумрак. Огонь, пляшущий в окошке огромной печи в углу, разгонял тьму дрожащими отсветами. Но и этого хватало, чтобы разглядеть дубовую колоду, всю в темных потеках, на которой лежало кровавым комом то, что осталось от головы Цыгана, скаля щербатый рот; нож, воткнутый рядом, – длинный тяжелый боевой нож, способный одним хорошим ударом перебить кость; голый торс, покрытый синюшным узором безобразных наколок, и откромсанные конечности; и, наконец, женщину в инвалидном кресле, чье лицо больше всего напоминало мумию из подвала Нормана Бейтса. Глаза ее тускло блестели, как бутылочное стекло в прогоревшем костре, седая голова, обтянутая пергаментной кожей, мелко тряслась на тощей шее. На вялых губах пузырилась слюна. Костлявые руки, похожие на птичьи лапы, покоились на коленях.

– Тетя Зина… – прошептал я. Было трудно узнать ее в этом жалком полутрупе.

– Аыыы! – промычала она. Иссохшее тело задергалось в кресле, водянистые глаза вращались. – Уыйа! Уыйа!

– Да, мама. – Отсветы огня дрожали на лице Мартына. – Убийца. – Он подошел к матери и погладил ее по макушке. Она втягивала голову в плечи, пытаясь избежать его прикосновений. – А ведь я кончил, когда лупил Танюху молотком. Чудо, что никто не заметил пятна на брюках.

– Замолчи, – сказал я. – Ты просто больной.

Он вытащил из кармана перчатки, не спеша натянул. Потом взялся за рукоять ножа. Сталь выскочила из дерева со звуком «пиньг!».

– Я зверь. Отведал крови и не могу насытиться. Когда я убивал сестренку… – Слово «сестренка» он произнес с искренней теплотой. – …Это был пик всей моей жизни. Я скучаю по ней. Мне хотелось бы повторить.

Старуха взвыла раненым зверем. Разум, увы, не покинул ее, застряв в беспомощном теле. Я представил, как она целыми днями сидит в темноте, вынужденная слушать эти откровения, и меня охватила ярость.

– Хватит! – рявкнул я. – Прекрати над ней изгаляться!

– Так избавь ее от страданий. – Он протянул мне нож. – Покажи, на что ты готов ради своей Поллианны.

Наверное, я внутренне ожидал чего-то подобного. Он не заманил